— Господи, знал ли когда-нибудь. Я просто не уверен, почему ты так волнуешься о том, что думают люди.

— Мне не нравится, когда люди надо мной смеются.

— Ты видишь, чтобы над тобой кто-нибудь смеялся?

— У тебя просто есть привычка привлекать всеобщее внимание. Я не знаю, что с тобой такое, но каждый раз, когда я поворачиваюсь, вот он ты, треплешься. Надеюсь, ты не планируешь делать это в Бостоне.

— Значит, я должен быть более чванливым. Другими словами, как твои родители?

— Дело не в этом.

— Тогда в чём?

— Может быть, мы могли бы ненадолго сойти с этого чокнутого поезда, Кантрелл?

— Где мы сейчас, Ледбеттер?

— Знаешь, если ты не флиртуешь с людьми или не ругаешься с ними, ты рассказываешь им историю своей жизни. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что твой рот за все годы навлёк на тебя кучу проблем? Есть что-то плохое в том, чтобы быть более сдержанным?

— Это немного грубо.

— Разве? Когда мы встретим Билла в аэропорту, почему бы тебе не попробовать устоять перед желанием ткнуть его носом в тот факт, что мы хотим усыновить ребёнка, у которого ВИЧ. Ты знаешь, что он вспылит — и ты не можешь дождаться, верно?

— Прости?

— Я тебя знаю, Вилли. Я знаю, что ты делаешь. Ты всех взвинчиваешь. Ты извлекаешь из этого пользу. Может, ты мог бы попробовать быть немного более мягким и не тыкать всех во всё носом. Кто знает? Ты можешь даже начать им нравиться.

— Хорошо, — ответил я, делая глубокий вдох. — Теперь я запутался.

— Хотелось бы мне, чтобы ты мог сесть и некоторое время посмотреть на себя со стороны и увидеть, что вижу я, Кантрелл. Тогда ты бы знал, о чём я говорю. И мне нравится, какой ты откровенный. Правда, нравится. Но ты бы не умер, если бы давил на людей чуточку легче, особенно на свою маму. Бедная женщина. Уверен, я не знаю, почему она от тебя не отказалась.

— Иногда мы немного горячимся, — признал я.

— Вилли, я видел, как ты вставал за столом и угрожал вытащить свой пенис, так как об этом все только и говорят. Однажды ты сказал Биллу, что не будешь подтирать зад его Библией. Ты просто подначиваешь их.

— Это не так!

— А вот и так! Ты эксгибиционист. Думаю, тебе нравится внимание.

— Есть что-то плохое в том, чтобы быть честным?

— Каким бы привлекательным ни был твой пенис, это не то, что хочется увидеть твоей маме, Вилли. Ей не обязательно знать всё. Бог Свидетель, ты бы запел по—другому, если бы она захотела поделиться с тобой всеми подробностями своей интимной жизни.

— Мама не занимается сексом!

— Ага. И тот мистер Фостер, который приходит по воскресеньям… он просто друг.

— Моя мама не занимается сексом с этим мужчиной! Боже упаси!

— Смысл в том, что это её дело, Вилли. Она не обязана тебе это объяснять. Она не обязана тыкать тебя в это носом. Это не имеет к тебе никакого отношения. Она сдержанная.

— Сдержанная? Значит, это нормально — быть шлюхой, пока ты сдержан?

— Твоя мать не шлюха, Вилли.

— Я знаю — и ещё она не занимается сексом с тем мужчиной!

— Продолжай себе это говорить, детка.

— Мама никогда бы не сделала ничего такого!

— Ага.

— Она больше католичка, чем папа римский. Она на самом деле села и написала папе Франциску и сказала ему собрать своё дерьмо и перестать относиться ко всему так по-христиански.

— Ты никогда не устаёшь от ругани?

— Мы ругаемся?

— Я говорю не о себе, Вилли. Я говорю о твоей семье. О жизни. Не обязательно жить как беженец.

— Почему ты продолжаешь цитировать песни Тома Петти?

— Мне нравится Том Петти, а ты уходишь от вопроса.

— Так где мы сейчас, Ледбеттер? У меня такое чувство, будто мы в свободном падении.

— Я скажу тебе, где мы. Мы готовимся к новой главе в нашей жизни. Мы готовимся снова стать семьёй. Может быть, нам следует оставить немного места…

— И эта причудливая вонючая чушь значит…?

— Отпусти это, Вилли.

— Что отпустить?

— Перестань со всем бороться. Перестань тянуть своё сердце. Только то, что вы все там, в Тупело, штат Миссисипи, живёте в пятидесятых, не значит, что таков весь мир. Остальной мир двинулся вперёд. Мы с тобой женатая пара, и мы не обязаны объясняться или оправдываться перед кем-то. Мы живём в свободной стране.

— Иногда я могу поклясться, что ты снова принимаешь наркотики, Ледбеттер. Честное слово! Или это, или ты читаешь какую-нибудь чепуху «Нового века»* (прим.: Новый век — название современного синтетического религиозного культа), например, «Печенье Эккерта Толлхауса» и «Чудеса бытия самовлюблённого нацистского ублюдка». И ты процитировал уже пять песен Тома Петти. Какого чёрта?

— Какая враждебность.

— Ох, иди в задницу, Ледбеттер.

— Просто подумай о том, что я сказал.

— Привет, братишка, — произнёс Билл, встречая нас в зоне получения багажа в Международном аэропорту Мемфиса. Он взялся за ручку моего чемодана. — Как прошла поездка?

— Хорошо, — ответил я.

— Мама на тебя злится.

— Почему?

— Ты не приехал домой на Рождество.

— Уверен, вы все это пережили.

— Ты её знаешь. Сказала, что вы думаете об усыновлении, довольно серьёзно настроились на того маленького мальчика.

— Ага, — ответил я. Затем замолчал и больше ничего не говорил, бросив взгляд на Джексона, чтобы убедиться, что он заметил. Он едва заметно приподнял бровь.

— Джек, как твоя мама и они? — спросил Билл.

— У них всё в порядке, — сказал Джексон.

— Что ж, такие дела. Я припарковался снаружи, на парковке.

Джексон сидел, скрючившись, на заднем сидении машины во время двухчасовой поездки домой из Мемфиса в Тупело. Он вежливо вставил в уши наушники и слушал «Пандору», при этом отключаясь от нас.

— Ну, расскажи мне о нём, — сказал Билл, когда тишина затянулась. — Как прошло посещение?

— Он был славным, — ответил я.

— Славным?

— У него много проблем, но он был милым ребёнком.

— Так вы собираетесь его усыновить?

— Думаю, взять на попечительство. Не знаю насчёт усыновления.

— Почему нет?

— Его мать не очень счастлива, что её сына хотят усыновить двое мужчин. Уверен, она назвала нас “растлителями”, вежливо сказав нам поцеловать её белый, тюремный зад.

— Оу.

— Но она не выйдет из тюрьмы раньше, чем ему исполнится двадцать четыре, так что мы можем просто взять его до тех пор на попечительство.

— Это тот, про которого ты говорил, глухой?

— Да.

— Я бы хотел с ним познакомиться.

Я взглянул на брата и нахмурился. Я не хотел, но… ну, это был Билл, в конце концов, тот же парень, который однажды сказал мне, что находится “на расстоянии лобкового волоса” от того, чтобы нанять адвоката и объявить меня негодным родителем, потому что мама застала нас с Джексоном за купанием нагишом с Ноем, в походе. Мы с Билли привыкли ходить купаться нагишом, когда были детьми, но, видимо, делать это со своими собственными детьми — большое табу, особенно, когда это твой первый поход с каким-то парнем, с которым ты недавно начал встречаться. Я считал, что мы веселились. Билл считал, что мы рискуем навлечь гнев Божий на весь мир.

Вопреки моему католическому воспитанию, я был ужасен в том, что касалось стыда своего тела, хотя я пытался. Я был естественным в этом плане и всегда считал, что лучше мой ребёнок будет видеть обнажённые тела, чем то, как людей убивают, разделывают и разрывают на кусочки по телевизору. Видимо, я очень отличался ото всех в этом отношении.

— Ты хотел бы с ним познакомиться? — недоверчиво переспросил я.

— Конечно. Почему нет?

— Полагаю, я просто удивлён. Он действительно милый ребёнок. Немного странный.

— Странный?

— Ему не нравится, когда к нему кто-нибудь прикасается.

— Почему это?

— Не знаю. Должно быть, в какой-то момент с ним обращались жестоко, и, может быть, он ассоциирует прикосновения с болью. Я где-то читал об этом.