— Что ты об этом знаешь?

И вот ты здесь, снова заставляешь его гордиться!

— Иди к чёрту!

Продолжай пить, ковбой. Это заставит его гордиться…

Я сделал ещё один глоток, почувствовав себя решительно нехорошо. Я начинал дрожать от холода и прекрасно осознавал, что должен двигаться дальше, прежде чем один из помощников шерифа проедет мимо и увидит меня. Они не воспринимали с добротой посетителей кладбища после закрытия.

— Как ты мог так со мной поступить? — спросил я, теперь глядя не на плиту, а на саму могилу.

Ответа не было.

В этом дело — ответа не было никогда. Моего бедного мальчика поглотила тишина, небытие, пустота. И никогда не было ответа. Куда бы он ни ушёл, он просто исчез, полностью и совершенно исчез. Вырывался из этого существования. Исчез в небытии, будто его и вовсе никогда здесь не было. Стёрся прямо из книги нашей жизни.

— Как ты мог это сделать? — спросил я слишком громким голосом. — Ты неблагодарный маленький засранец!

Где-то залаяла собака.

— Я делал для тебя всё, — объяснил я, в моей голове уже всё плыло, лицо пылало. — Я старался изо всех сил. И вот, как ты мне платишь! Это неправильно! Я не говорил, что ты можешь это сделать! Я твой отец, и я не давал тебе разрешения на это! Ты меня слышишь? Ты не имеешь никакого чёртового права поступать так со мной. И я знаю, что был дерьмовым отцом. Я это знаю. Ты не думаешь, что я это знаю? Ты не знаешь, что я думаю об этом каждый чёртов день? Обо всём дерьме, что я сделал не так? Но я старался исправиться перед тобой. Я старался, маленький ты засранец! И что хорошего ты мне сделал? Ты всё равно ушёл.

Я пил, вытирал глаза, пока что-то раскрывалось внутри меня.

— Ты знаешь, что? — произнёс я, кивая головой, будто в согласии. — Почему бы тебе не взять свою плиту, и свою могилу, и свой гроб, и свой склеп, и свои слуховые аппараты, и свой костюм для воскресной мессы, и своего Железного человека, и свой Xbox и все свои чёртовы игры, и всё эти чёртовы книги, которые я покупал тебе, которые ты никогда не читал, и свою одежду, и свою зубную щётку — почему бы тебе не взять весь этот хлам и просто не засунуть всё прямо в свою чёртову задницу? Хах? Как насчёт этого, Любимый сын? Любимый, хрен там! Если бы ты любил меня, то не бросил бы! Теперь ты меня слушаешь? И почему бы тебе не взять свои нимбы и свои солнечные лучи, и свой райский хор, и своё “новое, идеальное тело”, и свою “безупречную, безгреховную одежду”, выстиранную в крови чёртового ягнёнка — почему бы тебе не… почему… как ты мог так поступить? О Господи, Боже, как ты мог так со мной поступить? Я действительно был настолько плохим? Ты был моим маленьким мальчиком. Моим драгоценным маленьким мальчиком! Почему ты так меня оставил?

Я закрыл рот рукой, пытаясь остановиться и не говорить ничего дальше.

Я сел на край дороги, сделал очередной глоток, дрожа, пока тёплый огонь проходил вниз по моему горлу.

Продолжай пить, ковбой…

Я притянул колени к груди, пытаясь согреться.

Это глупо, вот так быть здесь ночью.

Но…

Ты знаешь, что он заслуживал лучшего.

— Ты заткнёшься, чёрт побери? — прокричал я вне себя. — Я пришёл сюда говорить не с тобой. Я пришёл сюда поговорить с моим мальчиком.

Будто он тебя слышит…

— Он просто отлично меня слышит!

Не то, чтобы ему не наплевать…

— Ему не плевать на меня! Он бы не бросил меня без причины! Он должен был уйти. Ты не понимаешь? Он должен был! Он бы не бросил меня здесь без причины… должна была быть причина… Бог хотел вернуть его обратно… Бог хотел… должна была быть какая-то причина. Ты этого не понимаешь? Он бы не ушёл без причины…

Но он ушёл, разве нет?

— Заткнись! — крикнул я. — Заткнись, заткнись, заткнись! Я не слушаю твоей чёртовой брехни!

Я прижал бутылку «Американ Хани» к груди, думая о днях, когда прижимал к груди Ноя, когда он был просто маленьким малышом, когда его страхи метамфетаминового малыша выходили из-под контроля — как я обнимал его, гладил по спине, охал и ахал ему на ухо, гладил по волосам, как называл его милым, сладким и малышом, как любил его, пока демоны не смягчались.

Теперь это исчезло. Всё это. Исчезло бесследно. Исчезло, будто никогда не было. Просто, чёрт возьми, увязло во тьме и небытии.

Это неправильно.

Это просто неправильно.

Я прогнал его демонов.

Почему он не мог прогнать моих?

— Давай, ковбой, пойдём домой.

Джексон Ледбеттер вдруг оказался рядом, тянул меня за руку, пытался поднять на ноги.

Он появился из ниоткуда, молчаливый как призрак, его лицо отражало тихое неодобрение.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я заплетающимся языком.

— Ох, ты знаешь, — произнёс он многострадальным тоном.

— Как ты узнал, где я?

— Будто ты никогда раньше этого не делал, Кантрелл. Честное Рождество!

— Я разговариваю со своим мальчиком!

— Вилли, пожалуйста. Пока полиция не приехала. В последний раз тебя чуть не арестовали. Это закрытая территория, знаешь ли. Хоть раз в своей проклятой жизни ты можешь не быть чёртовым идиотом?

— Я разговаривал со своим мальчиком!

— Я знаю. А теперь идём.

— Я сказал ему брать свою плиту и свой гроб и…

— Я знаю, детка. Идём. Здесь холодно.

— Как он мог так со мной поступить? — спросил я, искренне недоумевая.

— Вилли, ты пьян, и здесь холодно, и я не в настроении для твоей чепухи.

— Но как он мог так поступить?

— Ты это прекратишь? Пожалуйста, Вилли!

— Он чёртов неблагодарный маленький засранец!

— Прекрати!

— Как он мог так поступить?

— У него не было выбора, болван! И он держался так долго, сколько мог. Это ты неблагодарный засранец, Вилли. Он старался изо всех сил ради тебя. Ты должен отпустить его. Пожалуйста, Боже, сколько раз я должен тебе это говорить? Ты должен это прекратить.

— Я не должен ни хрена делать!

— Нет, должен. Если ты хочешь усыновить того маленького мальчика в Бостоне, ты должен взять себя в руки, чёрт побери. Если ты хочешь будущего, Вилли… если ты хочешь вообще какой-то жизни… ты должен это прекратить. Что ещё, мать твою, мне сделать, чтобы заставить тебя это увидеть?

— Но это неправильно!

— Его нет, Вилли. Но я здесь. Твоя семья здесь. Тот маленький мальчик в Бостоне здесь. И нам нужно, чтобы ты тоже был здесь. С нами — а не со своим мёртвым сыном. Ты должен его отпустить.

— Но я не могу.

— Можешь и сделаешь.

— Не могу!

— Почему бы тебе не пойти и не сказать тому глухому мальчику в Бостоне, что ты не можешь быть его папочкой, потому что устроил праздник жалости к себе, и тебя нельзя тревожить?

— Отстань от меня!

— Пожалуйста, Вилли. Я больше не могу этого выносить.

Я услышал что-то странное в его голосе и повернулся, намереваясь что-то сказать — мой язык иногда жил своей жизнью, особенно, когда я пьян — и с удивлением увидел, что Джексон Ледбеттер плачет.

Ледбеттер не был плаксой. Я доводил его до слёз раз или два, но не более того.

— Какого чёрта? — произнёс я, стоя на нетвёрдых ногах.

— Ты должен это прекратить, Вилли, — несчастно сказал он. — Ты разрушаешь мою жизнь! Ты выбрасываешь всё, ради чего мы работали! Ты должен переступить через это и двигаться дальше — прошло шесть чёртовых лет! Я тоже его потерял, знаешь ли, и не прошло ни дня, чтобы я о нём не думал, но мы должны двигаться дальше. И знаешь, я тоже здесь. Ты никогда об этом не думаешь? Я здесь. Я твоя семья. И я устал жить в тени нашего мёртвого сына. И я устал от тебя и устал от твоей чёртовой чепухи. Прошло шесть лет. Шесть чёртовых лет! Сколько можно!

— Ох, что ты об этом знаешь?

— Что я об этом знаю? Ты издеваешься? Ты потерял одного ребёнка. Одного, Вилли. Хочешь знать, скольких я потерял за годы работы медбратом — как много детских смертей я видел, скольких родителей, уничтоженных горем? Ты, чёрт возьми, издеваешься надо мной, Вилли Кантрелл? Думаешь, я не знаю, каково это? Рак, лейкемия, СПИД, каждая странная болезнь на этом свете — химиотерапия, радиация, поясничный прокол, одна операция за другой, эти маленькие дети надрываются, пытаются пережить ещё один день, чтобы побыть с их семьями… и ты думаешь, я не знаю, каково это? Иди к чёрту, Вилли!