— Я не настолько плох!

— Хочешь правду?

— О, нет.

— О, да. Тина на это пойдёт. Тина скажет правду. Не злись. Ладно? Но, правда в том… что ты напуган.

— Не напуган!

— Да, напуган, и ты не одурачишь меня. Переезд в Бостон. Прочь из своей зоны комфорта. Рискуешь — по-настоящему рискуешь. Может быть, впервые в жизни. Рискуешь всем ради мужчины. Заводишь новую семью. Живёшь с ним на его условиях — действительно, впервые. Разбираешься с его роднёй, с этой ужасной женщиной, которая его родила, с этим его отцом-психиатром. Делаешь всё так, как хочет он. Живёшь в большом городе. Ты напуган.

— Я не напуган!

— Да, напуган. Ты это знаешь, малыш. Ты большой толстый трус.

— Может быть, немного.

— Пока вы здесь, у тебя есть преимущество. Если ему это не нравится, он может уехать. Он должен мириться с тобой потому, что у тебя все карты. Но сейчас… Папе Вилли придётся научиться нескольким новым трюкам, не так ли?

— В твоих словах может быть смысл, — сдался я. — Очень маленький, почти незначительный смысл.

— Ты знаешь, что я права. И ты боишься отпускать Ноя. Ты держался за эту боль и за скорбь так долго, что, наверное, не знаешь, что будешь делать без них. Но я скажу тебе, что ты будешь делать — ты будешь просто отлично справляться. И если ты любишь этого мальчика — а я знаю, что любишь — то отпусти его. Почти его, Вилли. Почти его память, то, что он сделал, кем был. Ты превращаешь этого мальчика в привидение тем, как цепляешься за него. Он не сможет приступить к следующему, что бы для него ни было следующим, ты цепляешься за него и удерживаешь его здесь. Отпусти его, малыш.

Тина, которая в эти дни определённо выглядела как активная лесбиянка, с короткими торчащими волосами и без макияжа, взяла картошку фри и указала ею на меня.

— Раз уж ты известный писатель, думаю, ты должен заплатить за ланч, — с улыбкой сказала она. — И если ты не собираешься есть эту картошку, тебе действительно нужно переложить её на мою тарелку, прежде чем всё окончательно остынет.

— Значит, у твоей мамы новые лампочки, ха?

— Ты хоть слушаешь, что я говорю?

— Слушаю, — сказал я. — Я просто не знаю, как это сделать.

— Нет никаких “как”, Вилли. Просто сделай это и перестань оправдываться.

— Я не могу.

— Можешь.

— Ты будто произносишь один из этих слоганов кампании Обамы.

Она улыбнулась.

— Я скучаю по нему, — признался я. — Каждый день…

— Я знаю, малыш.

— Нет, не знаешь. У меня такое чувство, будто умерла часть меня.

— Это потому, что так и есть — но остальной ты должен продолжать жить.

— Но я не могу.

— Можешь. И сделаешь, потому что у тебя нет выбора. Когда ты устанешь от всего этого… когда ты накажешь себя достаточно… когда ты устанешь биться головой об эту бетонную стену… однажды ты проснёшься и поймёшь. Пора двигаться дальше. И я надеюсь, что ты сделаешь это, прежде чем разрушишь свою жизнь и жизнь Джека.

Я подумал о Джексоне и нахмурился. Я не мог вспомнить, что он сказал мне прошлой ночью, но был момент, когда я посмотрел на него и понял, что пересёк своего рода черту.

— Он будет злиться, — тихо произнёс я.

— Только он? — спросила Тина, беря очередную картошку фри.

Когда Джексон Ледбеттер пришёл домой в начале первого ночи, он обнаружил кучу собранных коробок в гостиной, готовых к отправке.

Он прошёл в дверь, снял зимнее пальто, накинул его на кресло и посмотрел на меня. Он хмурился так сильно, что в образовавшиеся морщины можно было засунуть тюки сена.

— Прости, — сказал я.

Он не ответил.

Я чувствовал себя полным дураком.

— Будешь строить из себя несговорчивого, да? — произнёс я, пытаясь поднять настроение.

Он смотрел на меня пустым взглядом.

— Пожалуйста, прости меня, — сказал я, опускаясь на колени и складывая вместе руки. — Я придурок. Полный, абсолютный придурок. Я облажался. Мне жаль. Так достаточно хорошо?

На его губах появился слабый намёк на улыбку.

— Хочешь, чтобы я пресмыкался? — спросил я. — Потому что я сделаю это. Я буду пресмыкаться перед тобой, Джексон Ледбеттер. Упасть ниц? Знаешь, как делают священники, когда их посвящают в духовный сан? Несколько поклонов заставят тебя чувствовать себя лучше?

— Ты когда-нибудь заткнешься? — спросил он.

— Однажды пытался. Это были худшие тринадцать минут в моей жизни.

— Тебе удалось тринадцать минут ничего не говорить? Я удивлён, что это не занесено в Книгу рекордов Гиннесса.

— Это значит, что ты прощаешь меня?

— Иногда я тебя ненавижу, Вилли. Ты это знаешь?

— Знаю.

— Я говорю совершенно серьёзно. Иногда я тебя на дух не переношу и не знаю, какого чёрта остаюсь. Я бы дал тебе пинок под зад, но мешает твоя голова.

— Спасибо. Я не идеален, но, по крайней мере, я южанин.

— Ты сам себе злейший враг.

— Проповедуй это.

— Но есть часть меня, которая тебя любит. Бог знает, почему. Но я раньше сидел на экстази, так что откуда мне знать?

— Верно, брат. И если ты собираешься улыбнуться, лучше сделай это сейчас, пока у тебя ещё есть зубы.

— Можешь уже вставать, идиот.

— Думаю, ты должен меня наказать.

— И как я это сделаю?

— Заставь меня отсосать тебе или ещё что.

— Примирительный секс?

— Я слышал, он действительно хорош.

— Может, тебя нужно хорошенько отшлёпать.

— Это лучше, чем если бы ты связал меня по рукам и ногам и говорил, что у меня грязный рот. Будет больно?

— Конечно.

— Я в деле.

Он подошёл и встал прямо передо мной. Я уткнулся лицом в его живот, обвив руками его бёдра. Он гладил меня по волосам.

— Мне действительно жаль, — произнёс я, поднимая на него взгляд. — Я пытаюсь отпустить. Правда, пытаюсь. Ты должен отдать мне должное. Но иногда меня заносит…

— Это я знаю.

— Так ты прощаешь меня?

— Я был на ногах двенадцать часов и собираюсь в душ. Если я найду тебя голым в кровати, когда выйду из душа, то вытрахаю из тебя мозги, и не думай, что я этого не сделаю. Тогда посмотрим, как тебе жаль, и как сильно я тебя прощу.

— Это будет до или после того, как ты меня отшлёпаешь?

Он не ответил. Вместо этого он схватил меня за длинные волосы и довольно болезненно дёрнул мою голову в сторону. Он смотрел на меня недовольным взглядом.

— Тебе нужно собраться, Вилли, и я не шучу. Это больно — то дерьмо, что ты делаешь. Я мирился с этим, потому что я был наркоманом, и ты оставался рядом со мной, но моё терпение становится ужасно, чертовски тонким. Ты меня понимаешь, ковбой?

Я кивнул, чувствуя себя виноватым, как страдающий комплексом вины католик, которым я и был.

— Ты должен отпустить всю эту ерунду и двигаться дальше, — сказал он.

— Я знаю.

— Я серьёзно, Вилли. Нам нужно думать о том, как прожить оставшуюся жизнь — и я не собираюсь всё это время скорбеть по умершему ребёнку. Ты меня понимаешь?

— Я стараюсь.

— Ты что? — требовательно спросила мама, замирая со стаканом эгг-нога с водкой у рта.

Это был канун Нового года, и мы находились в мамином доме с Билли, Шелли и детьми.

— Я переезжаю в Бостон, мама, — сказал я.

— Господи! — недовольно пробормотал Билл. — Ты никогда ничего не говорил о переезде!

— Ну, это так. В смысле, переезжаем мы — я и Джексон.

Воцарилась недовольная тишина.

В один момент мы готовились отмечать то, что пережили ещё один год, не отделившись друг от друга. Теперь у нас не было слов.

Джош и Эли, играя в свои телефоны и глядя обратный отсчёт до Нового года по телевизору, не обращали от нас внимания. Жена Билла, Шелли, суетилась вокруг жареной курицы на плите на кухне.

— Это просто Бостон, — сказал я. — Я ведь не переезжаю в Средиземье или ещё куда-то. Три часа на самолёте. Это не так далеко.