Эту палату я покидаю так же спешно, как и предыдущее помещение. В коридоре появилось старое инвалидное кресло, которого раньше здесь не было. Это, разумеется, не такая вещь, появление которой в госпитале можно назвать странным, но мне не по себе. Головная боль снова становится невыносимой, перед глазами появляются пятна, на лбу выступает холодная испарина. Меня не могут не беспокоить подобные участившиеся приступы, ведь я давно немолод. Хочется пройти мимо, даже не глядя лишний раз на инвалидное кресло, но его колеса поскрипывают, а потом вдруг оно начинает само двигаться в мою сторону, набирая скорость. Я сворачиваю в ближайшую ко мне комнату и захлопываю дверь. Хотелось бы думать, что это лишь привиделось мне из-за спазма сосудов или по иной причине, но я продолжаю слышать за дверью скрип колес.

В помещении, в которое я вошел, стоят столы с грязными хирургическими инструментами и вешалка с медицинскими костюмами, испачканными кровью. В мойке перед огромным позеленевшим зеркалом лежит скальпель. Может, холодная вода ослабила бы головную боль. В надежде умыться, я убираю скальпель из мойки и открываю кран, однако вместо воды оттуда истекает вязкая черно-красная жижа. Я поднимаю глаза к зеркалу, и мне видится, что порез на моей щеке, давно зарубцевавшийся, снова вскрылся и начал кровоточить, но при этом я ничего не чувствую. Шрам на шее тоже начинает кровить. Я вижу в отражении, как вновь открываются все старые раны на моем теле, на белой рубашке проступает темная кровь. Я слабею, у меня подкашиваются ноги, но я не могу оторвать взгляд от этого ужасного зрелища в зеркале! Этим не кончается. Я наблюдаю, как сереет и высыхает, обтягивая кости, моя кожа, как в глазницы проваливаются глаза, пока падающая тень не превращает их просто в черные дыры на лице, оскаленном из-за натяжения высохшей кожи губ. На меня пустотой глазниц глядит фактически череп, только все еще с волосами на обтягивающей его коже. Я чувствую сильную боль в сердце, отдающую во всю левую половину тела, жар разливается под кожей, что-то сдавливает горло. Может, остается лишь миг до смерти! Только страх смерти заставляет меня собрать всю волю, преодолеть это наваждение и выскочить за дверь. И тогда, когда образ мертвого меня остается там, за закрытыми дверями, ко мне возвращается дыхание. И боль отступает.

Инвалидное кресло стоит в том же месте, где я видел его, заскочив за дверь. Но теперь дальше по коридору появилось еще одно. Скрип колес – и то из них, что находится ближе ко мне, едва не сбивает меня с ног. От боли я припадаю на колено, и, пока снова встаю на ноги, второе кресло также начинает двигаться. Я перехожу на бег, хоть при этом каждый шаг отдается болью в затылке и висках. Забежав за угол и припав спиной к стене, я перевожу дыхание и не сразу замечаю, что в коридоре стоит ребенок – тот самый мальчик, которого я встретил в доме в лесу.

- Я знаю, кто ты, - даже не успев обдумать фразу, говорю я, встретившись с ним взглядом. Почему-то это невыносимо – видеть гнев в детских глазах.

Мальчик ничего не отвечает. Он отворачивается и пытается убежать, я следую за ним. Возле открытой двери очередной палаты он останавливается и поднимает на меня глаза с беззвучной просьбой.

- Ты хочешь, чтобы я что-то сделал для тебя? – спрашиваю я. Ребенок кивает несколько раз и указывает рукой в палату.

- Что-то забрать? – уточняю я, и снова получаю лишь молчаливый кивок в ответ.

На одной из прикроватных тумб лежит детский рисунок. Контуры нечеткие, но, видимо, на нем изображены животные, деревья и цветы, а на обратной стороне есть подпись: «Для тибя, мама». Это наводит на мысли, что в больнице лежала мать мальчика, если только она не умерла здесь, а значит, я неверно думал о нем. Что ж, мои выводы насчет ребенка были абсурдны изначально, продиктованы эмоциями и воспоминаниями. И, к тому же, я вынужден признавать, что ни одна философская концепция не работает на практике.

За моей спиной закрывается дверь и автоматически щелкает ее замок. Я оборачиваюсь и вижу монстра в инвалидном кресле, изуродованного разросшимися опухолями, выдыхающего яд в приступах скрипучего кашля. Плохие ассоциации. Некоторое время назад я был в больнице на обследовании по поводу головной боли. Я опасался, конечно, внезапных необратимых последствий из-за кровоизлияний или новообразований. И даже заключение, что мое состояние объективно даже лучше возрастной нормы, не смогло меня полностью успокоить. Может, страх был и раньше. Я не хочу быть беспомощным, не хочу умереть в своей постели, но разве не многим свойственны те же опасения? Нет, дело здесь не в моих годах, а в моей системе ценностей. Самый большой страх не в том, что ослабеет тело, а том, что может померкнуть разум. В этом коварство лет. За дверью слышен удаляющийся смех ребенка.

Что касается монстра, то я уже встречал такую тварь на Коррибане. Главное, не приближаться и прикончить ее быстрее, чтобы не дышать отравой в закрытом помещении. Оставшаяся обойма «Гарпунера» служит этому делу, и я не задерживаюсь в палате. Дверь вышибаю ногой, чего не делал никогда прежде. Я сам поражаюсь тому, как все сильнее вскипают во мне эмоции, и я перестаю иметь власть над ними. После столкновения с кашляющим монстром я еще какое-то время чувствую тошноту. Отвлечься удается, когда я вижу дверь с нетронутым ржавчиной четким номером 204.

Мне не сразу удается открыть замок – кажется, появилась дрожь в руках. Все это невыразимо мне не нравится. Отперев дверь, я узнаю, что в этой одноместной палате лежит юная графиня. Она оборачивается и встревожено глядит на меня широко распахнутыми глазами. Ее голова перевязана, на правой половине лица свежие кровоподтеки – похоже, имело место покушение на ее жизнь, и волновался я не зря.

- Налджу! – едва не выкрикиваю я, бросившись к ней. - Вы в порядке?

Как только я присаживаюсь на ее постель, девушка прижимается к моему плечу и с трудом удерживает себя от того, чтобы не зарыдать.

- Я видела… такие ужасы… - шепчет она.

О Сила, неужели это юное чистое создание – тоже жертва испорченной реальности? Это причиняет мне боль. Пусть иной мир собирает другие жертвы, пусть истязает меня добрый десяток лет, но только не трогает ее. Я думаю об этом, как будто не знаю, что торговаться не с кем.

- Тихо, - пытаюсь я утешить Налджу, приобнимая ее. - Тихо. Вы можете все рассказать мне.

- Нет! – категорически возражает девушка, поджав губы. - Вы подумаете, что я сумасшедшая.

Я беру ее за плечи и добиваюсь взгляда в мои глаза, чтобы заверить ее:

- Не подумаю, графиня. Я вижу это не один год.

- Что?! – с ее распахнутых глаз срываются слезы. – Святые звезды, почему, за что?!

И хотя я не могу поверить, что она, попав в беду, будучи раненой и испуганной, так переживает за меня, я должен сохранять самообладание. Но подкрадываются мысли, что Налджу всегда знала обо мне больше, чем я говорил, обладала неким интуитивным знанием.

- Теперь Вы понимаете, почему я ни разу не пригласил Вас к себе? – объясняюсь я. -Как живет бывший джедай? Как в плену – вот мой ответ. Мой дворец полон кошмаров. Но я не мог говорить об этом прямо. Графы Серенно не жалуются и не плачут.

- Да, знаю, - графиня кладет руки мне на плечи с непривычной для меня заботой и теплотой. - И не нужно было. И без того я чувствовала это в Вас – желание вырваться.

- Верно, - опустив взгляд, сознаюсь я. - Но я не мог. Только Вы спасали меня.

Надеюсь, это нелегкое для меня признание заменит жест благодарности. То, что она делала для меня, не выразить словами.

- Мы сереннцы, - продолжает Налджу, сильнее прижимаясь к моему плечу, - мы рождаемся, чтобы заботиться о других, не думая о себе. Я знала, что Вы не терпите тишины. Наверняка в тишине Вас тревожили мысли об одиночестве. Джедаи ведь одиноки, но Вы – нет. Не на Серенно.

Я чувствую, что мои брови поднимаются от удивления. Мне становится не по себе, словно я дал слабину и показал чувства, о которых никто не должен был знать. Юная графиня озвучивает ту суть жизни джедая, к которой я приходил так неизбежно, еще без малого шестьдесят лет назад. Мы одинокие, одинокие, одинокие!