Господин Ню привел к жене врача, тот осмотрел ее и сказал, что ничего страшного: достаточно выпить две-три дозы легкого лекарства и все пройдет. Но лекарство, видимо, оказалось слишком легким, потому что болезнь после него осложнилась. Вызвали другого врача, тот снова выписал лекарство, однако на этот раз чересчур сильное — больная начала заговариваться. При свете лампы она казалась просто страшной: глаза закрыты, губы быстро шевелятся, руки шарят по кровати:

— Правильно, возьми эти двадцать, а тридцать не трогай! — Тут она открывала глаза и лихорадочно оглядывалась по сторонам. — Ушел? Пусть возьмет деньги и уходит! Я давно знала… Дайте ему поменьше! — Она останавливалась, а затем бормотала уже совсем другим голосом: — Пить! Дайте воды!

Небесный дар смело подносил ей воды, она отпивала глоток:

— Невкусная!

Мальчик не знал, что делать. Он не испытывал к матери особенно нежных чувств, но и не ожидал когда-нибудь увидеть ее такой. Она держала все в руках, без нее было невозможно… Тут мать звала его:

— Небесный дар, подойди! (Он подходил.) Я, наверное, уже не поднимусь. Дай мне белый полотняный узелок из выдвижного ящика!

Небесный дар находил узелок, пытался заговорить с матерью, по не мог и только плакал. Ведь она никогда не говорила с ним задушевно.

— Развяжи. Там маленькая печать, печатка. Видишь? Возьми ее, это печатка твоего дедушки. Ты должен быть сильным, должен учиться, стать чиновником, и тогда мне под землей будет хорошо. Твой дедушка был чиновником. Всегда храни ее. Как взглянешь на нее — все равно что увидишь меня. Понял?

Небесный дар по-прежнему не мог вымолвить ни слова. Он не знал, что такое быть чиновником, и не хотел думать об этом. Он видел смерть. Мама говорила еще что-то, но он не слышал. Эта женщина не была похожа на маму, мама никогда не заговаривалась. Наконец она заснула, чуть приоткрыв рот и тяжело дыша. Она все меньше походила на маму, у нее не было никаких правил, никакого вида, один скелет, обтянутый кожей. Все в ней как будто уменьшилось. Это не была мама, которая управляла всем. Он но мог больше смотреть и отвернул лицо к лампе, потом побежал звать отца.

Когда пришел отец, все вдруг изменилось, хотя в воздухе по-прежнему стоял запах лекарств. Круглая голова и большой живот отца как будто добавили света и тепла. Небесному дару показалось, что в комнате столкнулись две волны — материнская и отцовская. Ему было жалко смотреть на съежившуюся, неподвижную фигуру матери, отец тоже плакал, но его глаза были красивыми, живыми.

Мама открыла глаза, посмотрела на них и тут же беспокойно закрыла, как будто захватив с собой что-то еще не увиденное, не высказанное. Больше ее глаза никогда не откроются.

Небесный дар плакал беззвучно. За несколько лет своих мытарств в школе он приучился так плакать. Его сердце было расколото пополам, но не кричало, а лишь сухо дышало. Маму уже обрядили в белое траурное платье, он не решался смотреть на него, потому что это нарядное платье никак не сочеталось с неподвижным телом.

Проститься с ней пришло немало людей, но никто не выражал особой печали. Среди разноголосого гомона Небесный дар чувствовал себя особенно одиноким. Многих он никогда до этого но видел, а они почти не интересовались им. Одетый в траурную одежду, он стоял растерянный, но понимая, почему все ведут себя так оживленно, будто смерть — это что-то приятное. Мама умерла, и правила умерли вместо с ней. Гости как ни в чем не бывало пили чай, разговаривали, словно демонстрируя свою неприязнь к его матери.

Некоторые, войдя в дверь, плакали, но затем тоже начинали есть и разговаривать. Одна мама в гробу не издала ни звука, а остальные, казалось, специально искали возможности поболтать, посмеяться, и их притворный плач ничем не отличался от смеха. Даже музыканты, игравшие у входа, смеялись. За дверью были расставлены бумажные повозки, лошади, сундуки, фигурки людей[21] — некрасивые, но очень яркие. Во дворе стояли столы, и все гости поглощали еду, как бездонные помойные ведра. Многие с наслаждением курили. Буддийские монахи, отбивая такт, нараспев читали молитвы. Кругом сновали дети, а за ними нередко пробирались и бродячие собаки. Перед гробом стояли свечи и различные сцены, вылепленные из клейкого риса: огненная гора[22], хитрость с пустой крепостью[23] и другие. Дети, войдя в дом, сразу тянулись к забавным фигуркам из риса, а взрослые занимались тем, что церемонно уступали друг другу места. Поплакав и вытерев слезы, они говорили: «Нет, пусть другие сядут!» — а через минуту: «Пейте, пожалуйста, вино хорошее!» Траурные пологи и эпитафии, жертвенные бумажные фигурки, золотые и серебряные «слитки» из бумаги, тушеное мясо с перцем, сигареты, большие оловянные чайники — все это пестрело, сверкало, шелестело, звенело, пахло, соединяясь в какую-то странную игру. Небесный дар, стоявший на коленях у гроба, почти не мог думать о матери, печалиться о ней: ему тоже хотелось смеяться и играть.

Отец в темно-синем халате, подпоясанном белым траурным кушаком, бессмысленно бродил по двору. Он предлагал пришедшим чаю, сигарет, вина, через силу улыбался, поблескивая покрасневшими глазами, и никто не утешал его. Гостьи выглядели в траурной одежде как-то по-особенному кокетливо, хотя некоторые из них были предельно уродливы. Они выпрашивали вещи матери, якобы на память, бросали друг на друга приветливые взгляды, в которых сквозила ненависть, и все сообща презирали отца. Небесного дара разбирал неудержимый смех, ему хотелось придумать что-нибудь еще более забавное, раз уж похороны должны быть забавными. Почему бы, например, отцу не устроить вечер самодеятельности, на котором все бы плясали и пели перед гробом? Почему бы не посостязаться, кто быстрее съест сотню фрикаделек или проплачет без передышки полчаса? От этих мыслей растерянность покинула его, он всерьез признал, что смерть забавна. Каждый человек должен со временем умереть и доставить радость другим. Небесный дар подумал, что и ему самому было бы неплохо умереть, прокрутить дырку в гробу и понаблюдать за всеобщим весельем. Может быть, и мама сейчас так делает? Может быть, она стучит в крышку гроба и просит: «Дайте мне чаю!» Ему стало страшно, воображение завело его слишком далеко. Он не понимал, зачем он должен стоять здесь на коленях: уж лучше развлекаться или зарубить мечом нескольких монахов; начать стоит с того жирного — крови будет больше.

Но воображение воображением, а факты фактами. Он услышал, как одна старуха, которую словно только что похоронили, а затем выкопали, недовольно спросила:

— Что делает перед гробом этот мальчишка?

Женщина средних лет с большим белым носом ответила:

— Покойница всем была хороша, только глупости делала. Вместо того чтобы взять себе наследника из собственного рода, усыновила этого пащенка!

Все дружно вздохнули. Небесный дар понял, что речь идет о нем — тем более что взгляды женщин давно уже сверлили его и обдавали холодом, как колючие льдинки. Он снова растерялся.

Многое все-таки оставалось ему неясным. Однажды он спросил у мамы, почему его называют незаконнорожденным, но она не ответила. Он продолжал допытываться: действительно ли он незаконнорожденный. Она сказала, что нет, что она сама родила его. А что плохого в незаконнорожденном ребенке? Она снова не захотела ответить. Кормилица, Тигренок, отец тоже ничего не говорили. Небесный дар не мог понять, в чем тут дело. Самому себе он казался очень сильным человеком вроде Хуан Тяньба или Чжан Ляна, но когда заходила речь о том, кто же он в действительности, он терялся — в полном смысле слова терял себя. Сейчас его опять ругали. Он был не очень расстроен этим, но, конечно, и не обрадован, а главное, не знал, что ответить. В такие минуты он не мог фантазировать и воображать себя Хуан Тяньба или кем-нибудь подобным; жизнь казалась ему неустойчивой и ненадежной, как узенький деревянный мостик.