После Нового года учитель Чжао сам уволился. Ему удалось напечатать свой роман, получить за него двести пятьдесят юаней, поэтому он решил заняться творчеством и переехать в Шанхай. Небесного дара он позвал с собой, тот чуть было не соблазнился, но все-таки не поехал, стесняясь оставить отца. Кроме того, он умел считать и понимал, что двести пятьдесят юаней — не бог весть какая сумма. Когда хоронили маму, истратили больше тысячи, один гроб и траурное платье сколько стоили! Та же мама научила его отличать свое от чужого, поэтому он еще сильнее стыдился уехать с Чжао — ведь по крайней мере первое время пришлось бы жить на его деньги. Если бы учитель жил за его счет, он стерпел бы: он все-таки богаче Чжао, хоть деньги пока и не в его руках. Но проедать чужой гонорар он не может.

— Чудак, на двести пятьдесят юаней в Шанхае можно прожить не больше нескольких дней! — воскликнул учитель, бросая недокуренную сигарету. — О Шанхай, твои вина и женщины заранее ласкают мою душу!

— А когда все деньги будут истрачены? — невольно вырвалось у Небесного дара.

— Пустяки! Деньги существуют именно для того, чтобы их тратить. Я уже немало их спустил. После смерти отца мне остался порядочный капитал, но я все растратил. Когда были деньги, наслаждался; когда не было — тоже: наслаждался бедностью. Какая разница, куда идти: от богатства к бедности или от бедности к богатству? Единственное, чего я боюсь, — что не истрачу этих двухсот пятидесяти юаней и, сохранив деньги, потеряю душу! Ну так не едешь? А я еду. И еще: передай это, пожалуйста, господину Тигру!

Он оставил Тигру пять юаней, а Цзи не оставил ничего, потому что ее он не любил.

Небесный дар думал, что учитель приоденется по случаю отъезда или хотя бы починит свою старую одежду, раз уж он «разбогател», но Чжао не выказывал никакого желания действовать, долго курил, а потом вышел из дома с пустыми руками.

Не дождавшись его к ужину, юноша обнаружил в комнате для занятий коротенькую записку: «Прощайте, растлители собственных душ!» Тигр сказал, что когда учитель уходил, у него были немного покрасневшие глаза. В тот день Небесный дар не ужинал.

Пустота казалась невосполнимой. Небесный дар был уже не маленьким ребенком и не мог забыться в какой-нибудь игре. Он нуждался в друзьях, и не в таких, с какими он заключал союз верности в школе, а в настоящих друзьях. Конечно, Тигр или Цзи могли считаться его друзьями, но с ними было не очень интересно разговаривать. Пчелка тоже утратила для него притягательную силу, и он уже больше не воспевал ее в стихах: ее прелесть была по крайней мере наполовину создана его собственным воображением. Учитель Чжао уехал, и теперь ему не с кем было грезить средь бела дня. Прошлое вызывало в нем главным образом страх, а о будущем он предпочитал не задумываться, во всяком случае, оно рисовалось ему не в радужных красках. Он не понимал этот мир. Город такой, деревня другая, но почему? Только Чжао давал ему немного радости, хотя и она была пустой. Небесный дар, казалось, осознал, что не интересуется практическими проблемами. Лишь в минуты раздумий он чувствовал себя активным и свободным, а когда сталкивался с действительностью, невольно следовал маминым правилам, папиному безразличию или городским традициям. Сам он не мог придумать ничего хорошего, потому что не умел волноваться. Наибольшим протестом с его стороны было зарыться с головой в одеяло и спать.

В зеркале он уже почти не узнавал себя. Брови стали гуще, рот тверже, волоски на верхней губе начали немного завиваться, нос не так стремился ввысь, как прежде. Но глаза слегка выцвели, а на лице нельзя было уловить определенного выражения. Он словно потерял себя и не мог найти. Иногда он долго сидел в комнате для занятий и вспоминал всех своих учителей. Зачем они существовали, в том числе и последний его учитель? Беспрерывно двигавший челюстями господин Ми по-прежнему вызывал в юноше страх, но одновременно и Садех. Он пробовал написать о них, истратил массу бумаги, но ничего не получилось. Часто он целый день ломал себе голову над каким-нибудь одним иероглифом, а в результате засыпал, и этот злосчастный иероглиф губил большое произведение, наверняка прекрасное произведение!

В это время — ему было уже восемнадцать — в Юньчэне произошли колоссальные перемены: женщинам разрешили учиться вместе с мужчинами и подавать властям жалобы на своих отцов и мужей. Конечно, в места, где практиковалось совместное обучение, не шли ни мужчины, ни женщины, а в уездном управлении пока не появилось ни одной женской жалобы, но новый ветер повеял. В Юньчэне новшества всегда возникали значительно позже, чем в других городах, и даже это веяние нанесло серьезный урон старикам, потому что они в гневе вырывали волоски из своих бород. Матери целыми днями надрывали глотки, боясь, что их сыновья или дочери наделают что-нибудь непотребное. Многие даже забрали своих детей из школы, часть учителей уволилась и занялась домашней практикой.

Юньчэнские старики всегда свято соблюдали свою обязанность по хватанию денег и надеялись, что их отпрыски вовремя женятся или выйдут замуж, в свою очередь народят детей и будут послушно наслаждаться старыми правилами. Молодежь большей частью следовала по торговому пути отцов и тоже выступала против новшеств, но любила поглядеть на них. Когда по улицам парочками шествовали мужчины и женщины, покорные молодые люди буквально плакали, причем горючими слезами. Играли в эти новые игрушки лишь некоторые студенты и старшеклассники. Они не только ходили парочками, но и устраивали совместные собрания, в которых тайком участвовали даже ребята, против своей воли бросившие учебу. Все они вскоре получили прозвище «мятежные учащиеся» — по образцу мятежных ихэтуаней[28], или мятежных солдат. Учащимся явно нравились эти занятия. Было очень интересно выпросить у отца деньги, а потом наклеить на отцовские ворота лозунг «Долой капитализм!». И чем сильнее злились старики, тем больше старалась молодежь.

У Небесного дара аж сердце забилось, когда он увидел этих новаторов, свободно ходящих в иностранной одежде. Он даже сглотнул слюну. Вот это жизнь! Никаких семейных ограничений, сплошной протест, разговоры о государстве, обществе, обо всем мире. Что по сравнению с этим жалкий Юньчэн?

Юноша срочно пошел в парикмахерскую, сделал себе «революционную прическу» и, снова заведя кожаные туфли, отправился бродить по улицам. Теперь он решался смотреть на женщин, а женщины смотрели на него. Все это явно были учащиеся. По внешнему виду он не отставал от них, но, к сожалению, не учился и поэтому вряд ли мог участвовать в их деятельности.

Впрочем, вскоре они сами пригласили его. Некоторые из них читали его очерк, опубликованный в тяньцзиньской газете, и приняли его как литератора, а тут им понадобилось издавать собственную газету. Чем он не кадр для развертывания массированной пропаганды? Небесный дар почувствовал себя так, будто его посадили на облако. У него теперь есть друзья — и мужчины, и женщины. Одна девушка получила увесистую пощечину от матери, но все равно пришла — с еще вспухшей щекой. Это потрясло Небесного дара, и он сочинил стихи, в которых буквально пузырились переполнявшие его чувства:

Вскоре это стихотворение было уже у всех на устах. Некоторые говорили, что эпитет «драгоценная» здесь неуместен, по Небесный дар утверждал, что он употребил его в двойном значении, желая подчеркнуть общественный резонанс этой пощечины и в то же время намекая на женщин. Он спорил, гордился, ощущал свое величие. Да, он превзошел своего учителя: тот умел лишь терпеть нищету, а Небесный дар стал революционным поэтом, преданным обществу, государству, жалеющим бедняков. Такого в Юньчэне еще не бывало. Юньчэнцам не было дела до родины, а бедняков они презирали. Теперь они впервые получили по-настоящему дальновидного поэта, поэта-философа.