«Мятежные учащиеся» едва вошли во вкус, как на севере началась война между милитаристами[29]. Войн юньчэнцы боялись больше всего, потому что в это время не только затруднялась торговля, но и приходилось снабжать армии провиантом, платить чрезвычайные налоги, подписываться на военные займы. Хотя в ходе войны торговцы повышали цены и могли еще успешнее обдирать бедняков, доходы все же не превышали убытков да и противоречили торговым приличиям. А юньчэнцы почитали Конфуция, его многочисленных последователей и старались соблюдать правила святых мудрецов, если была такая возможность. Ну а если возможности не было, тогда дело другое, это уже не их вина. Они никогда не знали, между кем ведутся эти внутренние войны, кто в них побеждает, а кто терпит поражение, их интересовало только одно: чтобы войска не проходи через Юньчэн, а если уж проходят, то пусть поскорее. Они не жаждали ничего, кроме пощады, и в любую минуту были готовы вывесить любой флаг, хоть японский.

Говорили, что войска уже подошли к селу Хуанов, которое было на расстоянии всего одного дня пути до Юньчэна. Это очень расстроило Небесного дара. Учащиеся мигом прекратили свои волнения, но он еще пребывал в грезах, планировал разные пропагандистские статьи и не мог понять, почему все разбежались. Когда он грезил, реальность доходила до него значительно медленнее, чем до других. Только услышав от кого-то про первые орудийные выстрелы, он очнулся, но опять-таки не мог ничего придумать.

Отец очень всполошился. Он боялся не самих орудий — наслушался их за свою жизнь, — а того, что они расстреляют его лавки. Впервые попросил помощи у сына, но быстро раскаялся в этом. В такие минуты Небесный дар не умел ни действовать, ни даже сочинять стихов, он спотыкался на ровном месте и мог быть только обузой. Он нуждался в постоянном уходе, быстро начинал чувствовать себя голодным, в самые неподходящие моменты думал о приличиях. Материнские заботы и правила он забывал только тогда, когда воображал себя дикарем или поэтом. Правда, приказчики по-прежнему уважали его, прислуживали ему, но ведь он молодой господин. Это казалось ему даже забавным: почему для «мятежных учащихся» он был нужным человеком, а во время войны — снова барчук?

С тех пор как военные действия приблизились к Юньчэну, соперники наперебой стремились захватить этот жирный кусок мяса: он был не только богатым, но и покладистым, так что грабить его можно было не раз. Едва солдаты вступили в город, как многие лавки поспешно закрылись, однако торговцы жареными лепешками продолжали действовать вовсю, потому что уездное управление отправляло лепешки в военную ставку. В разгар этой деятельности издалека послышались новые орудийные выстрелы. Солдаты полезли на городские стены с винтовкой в одной руке и с лепешкой в другой. Некоторые держали лепешки в обеих руках, потому что на трех солдат была одна винтовка.

Орудийный огонь становился все сильнее. К полуночи армия, занявшая город, поняла, что не удержится, и начала грабить. Вокруг вспыхнули пожары. Господин Ню в беспокойстве ходил по двору и непрерывно кашлял. Когда вдалеке занималось очередное зарево, он пытался понять, где именно, и молился, чтобы небо уберегло его лавки. Небесного дара клонило ко сну, но он все-таки не ложился и с тревогой смотрел на отца, бессильный чем-нибудь помочь. Цзи, Тигр и его жена тоже высыпали во двор и подбадривали друг друга, хотя лица у всех были белые.

— Моя лавка горит! «Счастье и изобилие»! — вдруг вскричал отец, приподнимаясь на цыпочках и указывая на юг. Его колотило, как в лихорадке.

— Не может быть, это не она! — зашумели все наперебой.

— Это же моя лавка… Как мне не знать, где она?! Ей уже больше тридцати лет… Тигр, помоги мне подняться на стену, я хочу разглядеть получше!

Отца колотило все сильнее, он тяжело дышал, но не унимался. Слыша, как над стеной свистят пули, Небесный дар решил рискнуть сам и предложил:

— Папа, давай лучше я полезу!

— Ты? Разве ты разглядишь? — Казалось, отец не доверял даже его глазам.

Небесный дар не мог ничего с ним поделать — тем более что он действительно не знал точно, где искать «Счастье и изобилие». Отец рвался вперед. Если его лавка горит, ему наплевать на пули, он должен взглянуть на нее собственными глазами. Небесному дару пришлось принести фонарь. Тигр приставил к стене скамейку, но обессиленный отец не мог взобраться на нее: он по-прежнему дрожал, разевал рот, на лбу у него выступил холодный пот. Немного отдышавшись, он с помощью Тигра поставил на скамейку одну ногу, закрыл глаза и замер. Потом поднял другую ногу, и в этот момент снаружи застрекотала пулеметная очередь.

— Спускайтесь, пулемет! — в ужасе закричал Тигр, но старик но слышал его.

Держась одной рукой за стену, а другой — за Тигра, он продолжал лезть выше, наконец встал на обе ноги, кашлянул и ухватился за верх стены — ухватился крепко, намертво. Теперь он увидел, что зарево идет с восточной части Южной улицы. Большие клубы черного дыма вместе с искрами поднимались вверх, захватывали полнеба, затем опадали, а дымные струйки продолжали подниматься — то прямо, то наискосок, то извиваясь. Они теснили друг друга, пересекались, сплетались, снова разъединялись, меняли свой цвет, становясь из густо-черных светло-серыми. Внезапно снизу что-то вспыхивало, среди дыма рассыпался сноп искр, и дым светлел. Другие клубы, напротив, темнели и поднимались высоко-высоко, закрывая даже звезды. В воздухе пахло гарью. Это горели «Счастье и изобилие» и другие лавки — горели совершенно свободно, потому что их никто не тушил.

Господин Ню стоял возле стены как деревянный. Он уже больше не дрожал и, казалось, не жил: жили только его глаза, видящие, как плоды его тридцатилетних трудов превращаются в клубы черного дыма и, извиваясь, словно поворачивая назад головы, неудержимо плывут на север. Тигр обеими руками поддерживал хозяина, но все-таки не сумел его удержать — тот вдруг резко покачнулся и упал. Небесный дар вскрикнул от неожиданности, выронил фонарь, и все погрузилось во тьму. Лишь хлопья сажи летали кое-где на фоне более светлого неба.

Война кончилась, действительно принеся Юньчэну «полнеба в алой заре» — сбылись стихи Небесного дара. От лавки «Счастье и изобилие» осталась лишь куча золы и черепицы. Наиболее важные счета и бухгалтерские книги удалось вынести еще до прихода войск в город, но все товары сгорели. Господин Ню серьезно заболел. Это была самая главная его лавка, и теперь, после того как он собственными глазами видел ее гибель, ему не хотелось жить дальше. Последние несколько лет он отнюдь не хозяйничал спустя рукава, старался изо всех сил, и вот результат… Он уже не верил ни в торговлю, ни в самого себя. Огонь, пули, снаряды были безглазы и безжалостны, он никак не ожидал, что окончит среди них свою старость!

Небесный дар долго не мог писать стихов и даже не ходил в комнату для занятий. Он виноват перед отцом, виноват прежде всего тем, что написал эту фразу об алой заре в полнеба! Он виноват и перед Юньчэном, потому что самые оживленные его улицы — Южная и Северная — превратились в полосы пепла. Когда он писал свое стихотворение, он презирал родной город, а теперь, когда его действительно ранили, полюбил его. Он не смел даже выйти на его улицы. И торговлю он презирал, а кончилось дело тем, что сгорела не только отцовская лавка, но и чужие! Он никак не мог этого ожидать и раскаивался, что написал подобные стихи. Все-таки он любимец отца и должен больше жалеть его, помогать ему. Как бы отец не умер от этих переживаний, а то получится, что он и мать погубил своей глупостью, и отца! Небесный дар страдал от собственных противоречий, потому что он не считал идеалы отца достаточно высокими, но не мог из-за этого не обращать на него внимания, не был настолько жесток. Когда он слышал, как отец ворочается на кровати и стонет, его уже не тянуло в свой поэтический мирок, и он чувствовал, что жизнь и смерть еще важнее, чем ивы, ветер и луна, хотя он и не понимал как следует, что такое жизнь и смерть.