Разные слухи ходили в городе про старшего писаря и делегацию, и все слухи друг другу противоречили. Похоронили бывшего писаря за городской чертой темной ночью, потому как боялись волнений. Еще боялись вызвать настороженность у неизвестного воинства, потому похоронной команды не было, а были только близкие родственники покойного. Священнослужитель отказался присутствовать при этом, так как на его взгляд это все было не по закону. Убоялся он, что может подумать его паства, что он одобряет или в какой-то мере разделяет возможные преступления покойного писаря. Другой веской причиной было то обстоятельство, что старейшины не давали ему права присутствовать этих странных похоронах и тем более их освящать именем божьим. Старейшины решили объявить покойного преступником, так как он наложил на себя руки, не дожидаясь справедливого суда, а значит, тем самым подтвердил их самые большие подозрения. Было решено лишить его звания гражданина, равно как и членов семьи и родственников, а имущество покойного, имущее сомнительный характер, конфисковать в пользу города.
Спустя некоторое время по смерти старшего писаря в городе начали ходить слухи, обеляющие покойного. Стали говорить, что покойный писарь - был человеком добрым, бескорыстным, мужественным и хорошим работником. И что неудачей делегации воспользовался никто иной как городской казначей - искусный вор и интриган. Он-то и стал распускать дикие и нелепые слухи о старшем писаре, помня, что последний неоднократно был немым свидетелем его тайных хищений и взятничества, но молчал из-за присущей неловкости. Старейшины, обманутые пройдохой-казначеем, уже собирались учинить над бедным писарем несправедливый суд, как тот не выдержал страшных обвинений и наложил на себя руки. Вот что говорили в защиту покойного.
Но когда кто-нибудь начинал выяснять, кто же это говорит, то постоянно оказывалось, что тот или другой - никогда ничего подобного не говорил, и говорить не мог. Сомневающиеся догадывались, что подобные слухи распускают те, кого в свое время чем-то обидел злосчастный казначей. Многие же помалкивали, так как дело это было неясное...
Шло время. Напряжение и обеспокоенность в городе нарастали. Все казалось горожанам имеющим двойной смысл, и всякая вещь стала отбрасывать длинную черную тень. Неизвестное воинство продолжало жить, не уплачивая ни за что. Старейшины, словно испугавшись чего-то, вовсе старались не показываться на людях, предпочитая, иногда, объявлять свою волю через гонцов, - эти решения носили осторожный и маловразумительный характер.
Так было временно запрещено бить в колокол и ходить в колокольню, опасались, что этот шум может быть воспринят пришельцами как сигнал к мятежу. Отныне колокол уже не оповещал жителей о наступлении дня, не созывал их на городские работы, не звал на тушение пожара или в храм на богослужение. Никто не знал теперь о базарных днях или праздниках, - не было уже ни базарных дней, ни праздников в городе.
А вскоре после этого, гонцы от магистра ключей и печатей оповестили всех, что отныне временно запрещается собираться горожанам, не больше, чем втроем. Власти опасались, что неизвестное воинство, совершенное не стремящееся вступать в переговоры с магистратным советом и живущее в городе словно по праву завоевателя, могут воспринять народные сборища как начало какого-либо бунта или возмущения и не преминут использовать силу, а тогда польется кровь. По этим соображениям были запрещены базары, народные гуляния, богослужения в храме. Была закрыта городская школа, что состояла при магистратуре, а учителей временно распустили по домам и строжайше предупредили, чтобы они не занимались учительством на дому и тем не устраивали тайные сборища.
Из большой предосторожности была запечатана оружейная палата, в которую снесли все мало-мальски имеющееся в городе оружие, так как власти опасались, что кто-нибудь из особенно горячих и молодых может по своей глупой дерзости выступить против неизвестного воинства или угрожать ему из бахвальства. Двери оружейной палаты были плотно забиты толстыми досками и всякому горожанину строжайше запрещалось появляться возле палаты, - он теперь мог расцениваться как возможный заговорщик и тайный бунтовщик. Всякая стража отныне отменялась, но пока еще городское имущество охранялось, по привычке, бывшими стражниками людьми теперь грустными, глупо выглядящими без оружия.
Против подобных нововведений выступил открыто только священнослужитель, искренне возмущенный закрытием храма. Тут он стал говорить на людях, что подобные меры - действия непродуманные и даже безбожные, так как разрушают привычный порядок вещей и грозят хаосом всей городской жизни. "И это тогда, кричал рассерженный священнослужитель, пугая прохожих и привлекая к себе уличных собак, - когда всем нам нужно денно и ношно молиться богу и всем святым покровителям, чтобы смирился тайный гнев и ушла несправедливая жестокость из душ пришлых воинов, чтобы направились они в путь, - туда, куда и следовали! А теперь наоборот: неизвестное воинство заподозрит что-то неладное, раз колокол не бьет, а храм закрыт, заподозрит что что-то недоброе готовиться против них - бунт или убийство! И тогда может свершиться кровопролитие! Одумайтесь, пока не поздно, одумайтесь! .." Вот что кричал несчастный священнослужитель на улицах города.
Про его проповеди прознали власти, и возмутились: преподобный отец, вместо того, чтобы сдерживать людей от непродуманных действий и речей, сам призывает всех молиться. И за что?! - за немедленный исход неизвестного воинства. А если иноземцы прознают про такие призывы? Ведь они могут подумать, что горожане настроены по отношению к ним отнюдь не миролюбиво и гостеприимно, но недружелюбно и даже враждебно. Священнослужителю было запрещено проповедовать, а верующим предписано молиться по своим домам: "Каждый пусть молиться у себя дома".
Прошел месяц, другой, третий. Прошел год. В городе воцарилось запустение и унылое безразличие. Никто улицы и площадь не убирал. Молочники больше не ходили по утрам и не разносили молоко и масло - они боялись расплодившихся бездомных псов. Еще они боялись, что люди попросту не станут открывать им двери из-за возросшей подозрительности. Какие-либо работы прекратились. Среди людей воцарил большой страх и взаимное недоверие: кто-то распустил слух, что среди горожан появились тайные прислужники иноземцев, которые за плату занимаются доносительством и шпионажем. Теперь люди избегали подходить близко к тем домам, где проживали пришлые воины. Никто теперь не знал, что делают пришельцы и все узнавалось из слухов. Но одни слухи противоречили другим, а из разных противоречий рождались еще более дикие слухи.
Священнослужитель вместо того, чтобы прекратить проповедование, организовал в своем доме тайные молебны и некоторые - особенно отчаявшиеся или особенно горячие, ходили к нему и участвовали в запрещенных службах. Но всякий, заподозренный в участии, искренне отрицал все и божился, что никогда не ходил в дом священнослужителя и тем более не участвовал в его незаконных службах. По городу поползли слухи, что священнослужитель ведет теперь какие-то странные службы. На них теперь редко услышишь имя бога. Все чаще вспоминаются имена воеводы и десяти его стражников, а также членов злополучной делегации. Они теперь почитаются недовольными как святые мученики и герои, пострадавшие за любовь к своему городу. И даже стал уверять обезумевший священнослужитель, что эти мученики - вовсе не погибли, а были спасены богом и нужно теперь ждать их скорого возвращения. "Прийдут святые мученики во славе божьей и с его силою и освободят город!" - якобы говорил священнослужитель и глубоко кланялся изображениям "мучеников": их нарисовал на стенах дома священнослужителя бывший маляр. На этих службах поносились городские власти - как сборище гнусных предателей и вероотступников, которые продались душой и телом неизвестному воинству. А оно-то на самом деле есть не просто иноземное войско, а "армия нечистого"! Тут вспоминалась их нечеловеческая речь, их черные блестящие латы, их страшное и невиданное оружие, их рост и большая физическая сила...