Потом и слезы иссякли.

Такая глубокая снизошла тишина, какой никогда я не слышала в себе раньше. Дальнее и ближнее прошлое, слова, слезы-все затонуло в ней. Осталось только то, что было здесь и теперь. Но это здесь и теперь стало прозрачно для света и Бога.

Мерно шумела внизу река. Бабочка с золотым и черным орнаментом подкрылий, перевернутая на провисшей травинке, сама травинка, пальцы моей руки пропускали солнце, и пятна солнца лежали на траве. Я видела рисунок линий на своей ладони, пересекающиеся, переплетающиеся линии и штрихи, в которых можно было найти линию жизни и линию скорби, любви… Вчера в эту слабую плоть вошел Бог, и Он еще жил в ней. Моими заплаканными глазами Он смотрел на крыло бабочки, узор коры, на сотворенные Им Самим день и лес. И между Ним и миром не было ни преграды, ни расстояния. Он был во мне, лежащей на траве, и вокруг, а я светло, благодарно и полно ощущала Его присутствие.

Иногда я говорила Ему слова, которых нельзя повторить. В другое время мы с Ним молчали. Но в этом молчании мне было сказано то, без чего моя прежняя жизнь, захлестнутая потоком своих и чужих слов, оставалась пустой.

Так прошло три-четыре часа.

И если девятнадцать дней в Джвари — лучшие в моей жизни, то эти часы — сердцевина прожитых там дней.

Садилось солнце, я шла босиком по каменистому дну реки. А Тишину я несла в себе, боясь расплескать. Мне хотелось так и уйти по реке из монастыря и больше туда не вернуться. Видеть кого-нибудь, произносить ненужные слова было бы непосильно.

Оставалось переждать еще часа три, вернуться, когда стемнеет, уснуть, а завтра приедет Митя и мы уйдем.

До темноты я просидела на теплом камне под деревом, у тропы от реки к монастырю, прислонившись спиной к стволу и обхватив колени руками.

Умолкли цикады, стало тревожно, прохладно. Звезды проступали на бледном небе, оно наливалось синевой, синева густела. Мне хорошо было смотреть, как над горами восходит луна, налитая фосфорическим светом.

Был одиннадцатый час, когда я вышла на поляну со стогом, залитую зеленым светом. Деревья и стог посреди поляны отбрасывали черные тени. И черная лошадь бродила рядом, громко фыркая.

Со стороны монастыря раздался крик: «А-а-а-а-а!..»

Крик неприятно отозвался во мне: значит, искали меня и предстояли еще упреки и объяснения.

По верхней тропе я прошла, никого не встретив. Но около моей кельи стояли двое. По росту и шапочке я узнала игумена.

— Кто это? — почти вскрикнул он, когда я подошла, — Кто это? Я подошла достаточно близко, чтобы не отвечать, но ответила:

— Это я.

— Где вы были? Вы никого не встретили?

— Нет.

Игумен быстро пошел в сторону дома.

— Реставраторы и Арчил ушли вас искать, — объяснил Венедикт. Над монастырем одна за другой взвились и погасли красные ракеты. Мне было стыдно, что эта пальба и тревога происходили из-за меня, но как-то и все равно.

— У вас есть спички? — Венедикт зашел вместе со мной в келью,

зажег на столе свечу. — Слава Богу, что вы пришли… А то был один дьякон, тоже ушел поздно и не вернулся.

В его тоне не было ни отчуждения, ни враждебности. Голос игумена позвал Венедикта, он вышел. Я тоже.

Теперь мы стояли перед раскрытой дверью, и мне едва видны были их лица. Игумен еще тяжело дышал.

— Где вы были?

— Я предупредила вас, что не вернусь к службе… — Мне было физически тяжело выговаривать слова, и потому я говорила тихо.

— Вы весь день не ели… Пойдемте, выпейте чаю. — Он тоже слегка понизил голос, но все еще говорил возбужденно.

— Я не хочу есть.

— Случилось что-нибудь? Что с вами?

— Нет, ничего не случилось.

Весь этот долгий день я прощалась с Джвари и его обитателями, я уже оплакала их. И вот они вернулись, стояли рядом. А у меня было странное чувство, что я уже ушла, меня здесь нет. Я ждала, когда и они уйдут.

— Пойди поищи Арчила… — сказал игумен Венедикту. Венедикт пропал в темноте.

— Мы могли беспокоиться о вас, — уже совсем ровно сказал отец Михаил.

Я помнила тон, каким они оба говорили со мной утром.

— Вы могли беспокоиться, как бы не было неприятностей из-за меня. Но я-то знала, что их не будет.

— Вы издеваетесь? — удивился отец Михаил: до сих пор я всегда говорила с ним почтительно.

— Простите, я бы хотела уйти. Он постоял в растерянности.

— А я настаиваю, чтобы вы сказали, что с вами. — Судя по интонации, он слегка улыбнулся. — Я требую объяснений.

И я усмехнулась: больше он не имел надо мной власти.

— Пойдемте, вы поужинаете и расскажете, где были… — Даже оттенок зависимости появился в его интонациях. — Или вас кто-то обидел? Может быть, Венедикт вас оскорбил?

Вот как, он и оскорбить мог?

— Что вы молчите?

— Мне просто нечего сказать.

— Тем более надо поужинать. Пойдемте… Я же не могу взять вас за руку…

Мне было трудно длить это препирательство. И в то же время я боялась опять заплакать. Мне очень хотелось уйти.

— Простите, отец Михаил, мне сейчас тяжело говорить с вами. Завтра я отвечу на все вопросы.

— Может быть, это… литература? Так он называл всякие эмоции.

— Может быть. Спокойной ночи.

Он повернулся и ушел не ответив.

Я заперла дверь, опустила шторы на окнах. Недолго помолилась перед образом Божией Матери и погасила свечу. Сначала стало совсем черно, потом синяя щель обозначилась у края шторы. Одна полиэтиленовая пленка отделяла меня от ночи и леса. В этой черноте за окном мне вдруг померещилась угроза.

Я разделась, легла и сразу увидела себя на траве над обрывом и будто в сон стала тихо погружаться в то же состояние — опустошенности после долгих слез, потом благодатной и светлой наполненности.

Проснулась я от тревоги. Лежала, прислушиваясь к темноте. Я слышала только глухие удары своего сердца. Но мне казалось — кто-то стоит за дверью. Я не знала, сколько я спала, несколько минут или часов, я не решалась зажечь спичку и в темноте бесшумно оделась.

На ощупь я сняла икону и, прижав ее к груди, встала на колени. Пока не рассвело, я молилась Богоматери о себе, об игумене и Венедикте. Я просила Ее «покрыть нас от всякого зла честным Своим омофором».

На другой день Арчил не разбудил меня. Я пропустила утреню и сошла вниз перед трапезой.

У родника встретился реставратор Шалва. Его бритая голова обрастала черной щетинкой, и он этого стеснялся. Они с Гурамом вчера ходили искать меня на хутор и дальше, к заброшенной деревне, и я попросила прощения за эту тревогу.

— Мне давно хотелось поговорить с вами о вере, — сказал Шалва.

— Боюсь, что мы не успеем. Да и почему со мной? О Боге лучше говорить с тем, кто отдает Ему себя целиком… Поговорите с игуменом.

Оказалось, они уже просидели однажды с отцом Михаилом на поляне до середины ночи. Потом игумен дал Шалве Катехизис, а Эли — книгу о мистическом значении литургии.

Я и заметила, что все они стали чаще бывать на службе: Гурам и Шалва стояли в храме, Эли и Нонна за порожком. Душа — «по природе своей христианка», она узнает Истину, стоит только подойти достаточно близко.

Игумен сидел один в комнате рядом с трапезной. Он взглянул на меня выжидательно. Я от входа попросила благословения и вышла разогревать завтрак.

А к концу трапезы пришла машина с Митей — женщины задержались еще на день.

При игумене Митя стеснялся быть ласковым, но от радости забыл об этом и поцеловал меня в щеку. Мальчик мой милый приехал, слава Богу…

Мы все сидели в трапезной, и Митя рассказывал о торжестве в Сиони, на котором было двенадцать архиереев — весь епископат Грузии. Рукополагали тринадцатого епископа, ровесника и друга нашего игумена. Митю облачили в стихарь, и он преподнес свой гимн, а потом тоже выходил со свечой и подавал Патриарху дикирий.

— Да, мама, Патриарх спросил, как нам нравится Джвари, и благословил пожить здесь до конца лета…

Мальчика моего переполняла радость, а я была подавлена тем, что предстояло ему сообщить.