Я улыбался и молчал.

Немного нервничая, профессор изменил позу и снова заговорил:

— Вы со мной согласитесь, господин доктор Вульф: бывают научные заблуждения, с которыми специалист настолько сживается, что безнадежно в них вязнет, как муха в банке с вареньем. Никто не знает этого так хорошо, как я. Не ваш ли это случай? Я смог ознакомиться с некоторыми вашими записями… Из медицинских соображений я энергично настоял на своем праве получить доступ к материалам, которые были у вас отобраны. Ну, что ж, все это действительно очень интересно, хотя и выглядит слишком фантастическим, даже невероятным. Но судить об этом не берусь, потому что не специалист в данной области. Поверьте, мне искренне жаль, что приходится держать вас здесь. Но все же — не могло ли случиться, что вы, занимаясь вашими экспериментами, действительно стали жертвой самообмана?

— Итак, вы мне хотите посоветовать, чтобы я от всего отрекся и, полный раскаяния, признался, что страдал временным помешательством? Такова была бы цена моего скорого освобождения? — спросил я.

— Если вам угодно прибегать к столь резким выражениям…- Профессору явно сделалось не по себе.

— Хорошо, — кивнул я, — по этому поводу, господин профессор, я хотел бы заявить вам следующее. С чисто научной стороны я, пожалуй, не прочь сделать такое признание. Может быть, я ошибался, стал жертвой самообмана или чьей-нибудь мистификации, хотя сам я и не допускаю ни одного из этих объяснений. Но от той части работы, которая содержит в себе, если можно так выразиться, этические выводы, я не отрекусь ни за что. Отречься от разума, предать его? Нет, этого я не сделаю никогда!

Профессор посмотрел на часы и поднялся. Взгляд его подтвердил мне прежнюю догадку: по сути, дух его родствен моему.

— Я, кстати, распорядился, — сказал он как бы мимоходом и уже на пороге, — чтобы завтра вам дали свидание с женой.

— Может быть, смею попросить о возвращении очков? — крикнул я ему вслед.

Вспоминая теперь время, последовавшее за памятным днем 28 сентября, я кажусь себе муравьем, ревностно собиравшим тогда материал для своего жилья. В ближайшие ночи таинственных сигналов слышно не было, но в ночь на 2 октября я снова принял их. И на этот раз тоже они продолжались не больше десяти минут. О запуске новых космических ракет по прежнему ничего не было известно (последняя американская, взорвалась тридцать секунд спустя после старта), и потому дело становилось для меня все загадочнее. Я перебирал самые различные возможности. Может быть, передатчик одной из советских ракет, которые еще совершали свой путь в нашей солнечной системе, по какой-нибудь случайности снова начал посылать сигналы? Поскольку передающий аппарат частично приводился в действие солнечными батареями, такое объяснение не исключалось, хотя, правда, было маловероятным. В подобном случае радиус действия и чувствительность моей приемной аппаратуры были поистине сказочными! Допускал я и иную возможность. Это могли быть сигналы, время от времени посылаемые с Земли на Луну и теперь отраженные Луной обратно на Землю — издавна хорошо известный способ преодолевать кривизну земной поверхности с помощью ультракоротких волн. Но с таким объяснением никак не вязалась ни частота, ни направление, откуда шли сигналы. Когда я услышал сигналы вторично, Луна находилась много ниже линии горизонта. Но одно толкование я после долгого обдумывания и многократных вычислений отверг почти на сто процентов: сигналы не могли прийти прямо с какой либо земной станции!

На первых порах, однако, меня больше занимали не загадочные сигналы, а сама работа аппаратуры, превзошедшая все ожидания. Видимо, принцип, по какому я построил свою схему, открывал некоторые перспективы. Но, как всегда бывает, бросились в глаза и всевозможные недоделки и упущения. Широкие возможности моей удачной схемы были исчерпаны далеко не до предела. При столь точной отстройке от помех вполне можно было добавить еще один усилительный контур. Если бы, например, повысить напряжение и обзавестись более совершенным стабилизатором, тогда… Словом, надо было решать, что предпринимать дальше с начатой работой. Ведь она обретала масштабы, уже непосильные для частного лица, да еще со столь скромными материальными возможностями, как мои.

Проще и легче всего было бы перенести дальнейшую работу в институт. Достаточно было обратиться к моему непосредственному начальнику профессору фон Егеру и все ему рассказать. Нет сомнения, что он с затаенной радостью ухватился бы за мою идею. И как-то утром во время разговора на служебную тему я уже было собрался заговорить о моем плане.

Но, бросив украдкой взгляд на господина, важно сидевшего передо мной в кресле, как на троне, я ничего не сказал. Может быть, я к нему несправедлив, но этот человек с продолговатым шрамом на левой щеке одним своим видом убивал всякую надежду на сердечное отношение и человеческую теплоту. Его подчеркнуто элегантный костюм, холодный, колючий взгляд серо-зеленых глаз, очень холеные руки, почему-то вызывающие представление о жестокости, и особенно его отрывистая речь… Даже "доброе утро, дорогой коллега" звучало у него начальнически. При разговоре он как-то особенно заострял губы, словно ему было трудно двигать остальными лицевыми мускулами. Казалось, что он раз навсегда уложил перед зеркалом все складки и черточки своего бледного лица и они навек застыли в этом положении… Нет, у меня просто не хватило духу посвятить его в свою тайну.

Поговаривали, что профессор фон Егер занимал свой пост не столько благодаря научным заслугам, сколько в силу принадлежности к определенным влиятельным кругам. Он сам давал повод для таких толков, потому что никогда не упускал возможности резко нападать в официальных речах или газетных статьях на своих коллег, даже куда более знаменитых, стоило тем выступить с докладами о последствиях Хиросимы или предостеречь против еще более страшных перспектив в будущем. Из его собственных научных работ мне до сих пор попадалась лишь одна, статья "О теплопроводности различных современных синтетических материалов", напечатанная в "Ежегоднике физики". Ознакомившись с ее содержанием, я убедился, что это всего лишь сухая и скучная компиляция фактических данных.

Конечно, моя столь суровая оценка профессора фон Егера в какой-то мере обусловлена конкуренцией, желчной погоней за выгодной должностью, научным признанием, за кафедрами и карьерами. Скрытая борьба всех против всех ведется в мрачных помещениях нашего института с не меньшим ожесточением, чем где бы то ни было. Чем ниже стоишь, тем больше степень опасности остаться, если можно прибегнуть к такому сравнению, вечным заряжающим и никогда самому не выстрелить. Стоящий внизу всегда склонен и к недоверчивости, и к коварству. Что же касается меня, то я стоял на очень низкой ступени. Доверься я профессору фон Егеру, очень легко могло бы произойти, что он хотя вначале и одобрил бы мою идею, но в дальнейшем постепенно прибрал бы все себе к рукам и в конце концов в один прекрасный день вышла бы работа под таким приблизительно названием: "Новейшие методы достижения предельной чувствительности при приеме электромагнитных волн в диапазонах частот, применяемых при радиосигнализации". Автор: профессор физики в университете города X. И только в исключительно счастливом для меня случае где-то внизу мелким шрифтом было бы набрано: "Составлено при дружеском участии моего ассистента доктора Вульфа".

А потом делом заинтересовалась бы промышленность и профессор фон Егер за участие в дальнейшей разработке получил бы такую сумму, одна мысль о которой уже вызывала головокружение… Нет, я могу и сам попытаться все это осуществить! Трудность заключалась в том, что у меня не было никаких связей в промышленных кругах. Я знал о них не более того, что их финансовые возможности так же относятся к возможностям нашего института, как, например, средства уличного шарманщика к доходам индийского набоба.

В масштабах Грюнбаха такой человек, как Нидермейер, казался мне сведущим и опытным. Когда он в следующий раз пришел ко мне в гости, я, поступившись своими намерениями соблюдать экономию, опять выставил на стол три бутылки мозельского и, крепко стиснув зубы, выдержал обычную его болтовню, уже не подавая, как в прошлый раз, никаких реплик, нарушающих мирное течение беседы. К концу визита Нидермейер пришел в столь приятное расположение духа, что даже затянул песенку "Про старых товарищей", и я спросил его как бы между прочим: