Потом объявили, кому ехать с утра в город, а кому с утра красить нос  и кто поедет в город в 14.00 и кто в 14.00 заступит  красить  нос.  Тут  Сашка узнал, что ему ехать утром, а  Анюте  вечером,  и  ужасно  расстроился.  Так расстроился, что решился идти к капитану просить отправить его тоже утром.    

Пошел. Аргументов по работе у него  не  было  никаких:  радиостанция  в порту не работала. Капитан и слушать не стал его  лепет,  замахал  руками  и сказал, чтоб он не морочил ему голову, а шел бы лучше к  Бережному;  вникать он, капитан, в это дело не будет, не надейся. "И не все ли равно,  черт  вас всех задери, когда ехать?!"    

Когда  Сашка  пришел  к  Бережному,  Николай  Дмитриевич  встретил  его приветливо, но в ответ на просьбу перевести его в другую группу сказал,  что расписание утверждено капитаном-директором БМРТ и ломать  его  никому,  даже ему, Бережному, не позволено, иначе не надо было бы составлять и утверждать никакого расписания и что, если капитан-директор издаст  приказ,  отменяющий это расписание, составит и утвердит новое, то  у  него,  Бережного,  никаких возражений не будет.    

Сашка скис. Зыбин застал его в каюте лежащим на койке прямо в резиновых тапочках - сроду не было, чтобы Сашка в обуви на койку завалился, -  и  сразу все понял.    

- Не разрешает? - спросил Юрка.    

- Ну не все ли ему  равно,  паразиту?!  -  Сашка  встрепенулся. -  Любой приказ обязан иметь смысл. Какой  тут  смысл,  объясни!  Объясни  мне,  и  я заткнусь, но ты мне объясни! - Он ударил кулаком по подушке.    

Юрка молчал.    

- Молчишь? - зло спросил Сашка. - Под банкой ты  много  говоришь,  прямо оратор, борец за справедливость, а сейчас вот что-то не слышно тебя!    

"Ведь он прав, - вдруг подумал Юрка. - Почему мы  все  смелые  только  на словах? Вообще-то мы такие смелые, такие честные, так рубим правду-матку.  А как до дела доходит - в кусты. Если только нам самим хвост не  прижмет,  все норовим отмолчаться..."    

Бережной сидел за столом над списками, когда в дверь каюты постучали.    

- Да-да, - отозвался он.    

Зыбин  стоял  на  пороге,  аккуратный,  подтянутый,  почти  по   стойке "смирно".    

- Разрешите...    

- Прошу, прошу... Садитесь...    

- Николай Дмитриевич, у меня к  вам  одна  личная  небольшая  просьба, - сказал Юрка совершенно спокойно и как-то очень достойно.    

- Пожалуйста... Всем, чем могу... - Бережной еще не знал,  о  чем  будет говорить Зыбин, но был уверен, что просьба его как-то связана с Гибралтаром.    

- Не разрешите ли вы мне во время стоянки съехать на  берег  во  вторую смену - вместо Сергеевой? А она поедет в первую?    

- Это зачем же? - спокойно спросил Бережной и подумал: "Ну-ка, что  ты, интересно, ответишь? Что ты придумал на такой случай?"    

- Я объясню. Дело в том, что Анюта Сергеева с камбуза и Саша  Косолапое любят друг друга и хотели бы вместе съехать на берег.  Погулять,  посмотреть город...    

Всего ожидал Бережной, но только  не  этого.  Всякого  ловкого  обмана, всякой хитроумной лжи, но не правды.    

- Понимаю, понимаю, - Бережной взглянул прямо в зрачки Зыбина, -  хотя  и не одобряю, прямо скажу.  Любовь  -  дело  хорошее.  Но  всему  свое  время. Приплывем домой - пожалуйста! Люби сколько хочешь. А тут  -  загранплавание. Пять миль до берега. И берега, сам знаешь, какие это  берега...  Не  наши  с тобой  берега. -  Николай  Дмитриевич  успокоился,  обычная  уверенность  уже вернулась  к  нему. -  Так  что  давайте-ка  попридержим  нашу  любовь. -   Он припечатал ладонью стол. - Приказ капитана-директора из-за  любви  ломать  не будем. Ясно?    

- Ясно, - ответил Зыбин.    

- Ну вот и отлично...    

- Ясно, что вы поступаете неправильно.      

Бережной резко обернулся.      

- А об этом не вам судить, товарищ Зыбин!    

- Я высказываю свое мнение, - твердо сказал Юрка.    

- А меня не интересует ваше мнение! Ясно?!    

- Вот теперь ясно окончательно. - Зыбин повернулся и вышел.    

Он возвратился в свою каюту, когда Сашка уже ушел обедать. Это  хорошо: хотелось побыть одному. Лег на койку. "Вот так. Вот так теперь  всегда.  Это сначала трудно, а потом уже невозможно будет  иначе.  Надо  привыкнуть  быть человеком. Как хорошо! Словно умылся чистой холодной водой..."    

Он закрыл глаза.    

Когда Сашке после обеда пил в столовой компот, а Анюта вытирала  столы, он рассказал ей о том, что ходил к капитану и  к  первому  помощнику  и  что ничего не вышло, вместе на берег им сойти не удастся. Анюта улыбнулась ему в ответ. Так она еще не улыбалась ему и сказала просто:    

- Потерпи немного. Ведь совсем скоро дома будем...    

После этих слов Сашка не мог пить компот и убежал. А потом,  когда  она уже ушла на камбуз, ворвался туда, как сумасшедший, с листком белой бумаги и карандашом. Бросил листок на стол, заставил Анюту приложить ладонь к  листку и начал обводить ладонь карандашом. Было щекотно, когда карандаш полз  между пальцами, Анюта смеялась и все спрашивала:     - Зачем это тебе? Слышишь, зачем?    

А он схватил листок и умчался.

Поднялись рано,  сами,  без  побудки.  Мылись,  брились,  чистились.  У Фофочки обнаружился гуталин, набежали,  вымазали  банку  в  пять  минут.  За утюгом стояла очередь. К Коле Путинцеву, который на  корме  ровнял  машинкой виски, тоже стояла очередь.    

Не успели позавтракать,  как  из-за  волнореза  выскочила  красно-белая моторка, понеслась к траулеру. Это был шипшандлер, но уже  другой,  не  тот, что приезжал вчера. Этот из банка, деньги  привез.  На  носу  моторки  и  на спасательных кругах значилось "Tatiana",-  шипшандлер  работал  с  русскими. Молодой, улыбчивый парень в дождевике. Помахал рукой.    

- Добрый день! - сказал совсем без акцента. Прошел к капитану.    

Город, огни которого видели ночью, утром оказался совсем другим -  куда меньше вчерашнего. На вершине  скалы,  кроме  радиомачт,  виден  был  теперь ровный строй светлых  домиков,  похожих  на  казармы  или  бараки.  Ниже  их проглядывалась в зелени дорога. Внизу город  распался  на  отдельные  кубики домов, больших, желтых, этажей в шесть, и совсем маленьких,  сливающихся  за пакгаузами порта в плоскую пеструю мозаику. Слева далеко выдвинулось в бухту насыпное поле  аэродрома.  На  краю  его  чернели  ангары  и  ярко  блестели маленькие крестики самолетов. А вокруг  был  порт.  Ветер  носил  чаек,  как обрывки газет. Горы угля, юрты  нефтехранилищ,  краны,  похожие  на  скелеты доисторических ящеров, тех, которые ходили на двух ногах...    

По радио объявили: всем идти в столовую получать деньги  и  пропуска  в город. Хват получил одним из первых и. отойдя в сторонку, изучал теперь свои капиталы, слушая объяснения Голубя.    

- Зеленые, во,  видишь,  водяной  знак,  баба  в  шлеме  -  это  фунты. Коричневая - десять шиллингов. Ну, полфунта. Вот эта монетка - ту шиллинг  - это значит два шиллинга, а это поменьше - один, понял?    

Витя с интересом рассматривал деньги, разглядывал  молоденькую,  совсем девочку, Елизавету, образцово причесанного Георга шестого, а  на  некоторых, изрядно потертых - Георга пятого, очень похожего на нашего Николашку.    

Потом подали моторный бот,  и  все,  кто  съезжал  на  берег  в  первую очередь, собрались на корме у слипа. Сразу взять всех бот не мог, и  Николай Дмитриевич со своей тройкой решил подождать второго рейса.    

Вскоре бот вернулся и тут уже забрал всех. Город, так хорошо видимый  с высокого борта  траулера,  сразу  спрятался  за  пакгаузы  и  склады  порта. Затрещал, завонял мотор, и они помчались, рассекая носом  зеленую,  тронутую нефтяными радугами воду, в которой носились  щепки,  обрывки  бумаги,  яркие апельсиновые корки. Бот  пришвартовался  к  грязному  каменному  пирсу,  все вылезли,  прошли  немного  мимо  крепких  серых  складов  под  гофрированным крашеным железом и очутились у ворот порта. Здесь они  сдали  свои  пропуска полицейскому и получили взамен маленькие картонные  бирочки  -  все,  больше никаких документов.