Ну, а что же дальше? Да ничего особенного. Возможно, привезенный полковником прирученный бербер произнесет краткую речь о прелестях Эль-Милии и крестьяне получат приглашение послать туда на праздник розговенья своих представителей — они будут гостями армии и увидят все своими глазами. Потом, как предполагал полковник, мы усядемся, чтобы отведать чертовски вкусного, похрустывающего мешви; Латур надеялся, что жители сумеют его приготовить — ведь все равно, есть у них такая возможность или нет, им придется зажарить дюжину ягнят. Кстати, это будет самый подходящий момент передать им письмо Кобтана.

— Вся беда в том, — сказал полковник, — что, чем примитивней их развитие, тем больше придерживаются они этикета. Иногда вам хочется поступить, как требуют обстоятельства, но вы не знаете, чего от вас ждут, и чувствуете себя весьма неудобно. Гостеприимство здесь возведено в фетиш. Очень может быть, что самые почтенные жители встретят нас за километр или два от деревни и, вероятно, с музыкой и фейерверком. Но вот вопрос: въехать ли нам в деревню на машинах, или на жителей произведет более выгодное впечатление, если мы выйдем из джипов и отправимся пешком?

Полковник все еще продолжал мечтательно размышлять вслух, когда мы подъехали к входу в узкое ущелье, за которым лежал Тагинит, и остановились. Пустынная дорога перед нами оказалась перегороженной сваленными деревьями. Шоферы выключили моторы, и мы услышали вой шакалов. До захода солнца оставалось не больше часа.

Ночь мы провели в палатках, разбитых у входа в ущелье.

Утром, едва я выполз из палатки и окунулся в туман, затопивший наш маленький лагерь, мне сказали, что Латур уже разобрал баррикаду и вместе со старшим сержантом уехал в деревню. Оружие они оставили в лагере.

Я снова оказался в обществе агронома Бастьена. Мы совсем закоченели, а горячий кофе, выпитый на пустой желудок, вызывал у нас приступы тошноты. Чтобы согреться, мы решили вскарабкаться на верхушку расположенного поблизости холма.

Отсюда, с его вершины, перед нами открылись границы геологических эпох, уголки долин, куда проникали копья лучей раннего солнца, и дымившиеся туманом, похожие на медленно горящие костры отроги гор. Позади нас нескончаемо тянулись высокие россыпи потускневших обсидиановых[7] осколков. Зубчатая линия белых известковых вершин прочерчивала небо.

В этих местах проходила и граница, разделявшая людей. Там, откуда мы приехали, в пустынях, в дубовых и кедровых лесах, жили те, кто познал порядок с древнейших времен. Троглодиты, вырывшие пещеры в этих причудливых вершинах, жили так же, как и тысячелетия назад. Во всяком случае, так утверждал Бастьен, в глазах которого первобытное общество и язычество имели несомненные достоинства. Он отвергал современного человека и безоговорочно принимал «благородного дикаря».

— Все мы одинаковы, — сказал он, — и не приемлем ничего, что кажется нам иным, незнакомым. А здесь как раз другие люди. В этом и состоит их преступление. — Он передал мне бинокль. — Есть ли какие-нибудь признаки жизни?

— Никаких. Абсолютно никаких.

Бинокль приблизил ко мне небольшую группу хижин в ущелье. Над ними, в отвесных склонах белых скал, были высечены ряды пещер, добраться до которых можно было только с помощью лестниц и галерей, поддерживаемых лесами. Все плоские уголки земли близ деревни были тщательно возделаны и ярко зеленели. И ни одного человеческого существа.

— Они живут здесь как им нравится, — продолжал Бастьен. — А почему бы и нет, если они считают свой образ жизни наилучшим? — Он замолчал, но, не услышав моих возражений, снова заговорил: — Естественно, что Латур положит этому конец. Латур или ФНО — результат будет один и тот же. Нет, вы ответьте мне: на каком основании? Какое право мы имеем крестить их или подвергать обрезанию? Почему мы не признаем за ними права жить так, как они находят нужным? Почему они обязательно должны размахивать чьим-то чужим флагом?.. Не понимаю-, почему задерживается Латур. Не видно джипа?

— Нет. Я ничего не вижу, но, кажется, слышу.

— На месте Латура я бы понял намек и оставил деревню в покое… Машина приближается?

Я осмотрел дорогу в бинокль и увидел джип — он только что появился из-за низкорослых кустов у входа в ущелье. Машиной управлял старший сержант, а рядом с ним сидел какой-то крестьянин. Латура не было.

Мы быстро спустились с холма; джип уже успела окружить беспорядочная толпа солдат. Расталкивая людей, к нам спешил старший сержант. За ним шел, а точнее, крался крестьянин, тот самый, который сидел в машине. У бербера была своеобразная походка — он лишь слегка сгибал ноги в коленях, отчего создавалось впечатление, будто он по-кошачьи выбирает место, куда ступить, или пробирается но кочкам через болото. Старший сержант — молодой усатый блондин — когда-то мечтал о духовном сане, а стал солдатом. Его лицо было задумчиво, как у погруженного в размышление чемпиона по шахматам, однако говорил он отрывисто и грубо.

— Вы тот, кто нужен этому человеку?

Я ничего не понимал.

На лице старшего сержанта появилось такое выражение, будто он собирался от досады прищелкнуть языком, но раздумал.

— У вас, кажется, есть письмо для него. Во всяком случае, так сказал полковник.

Теперь я понял.

— Это старейшина деревни?

— Да, старейшина.

Голубоглазый бербер, стоя позади старшего сержанта, равнодушно ждал. Казалось, каждая черточка его лица была высечена с нарочитой небрежностью; вместе с тем в нем было нечто такое, что сразу отличало его от нас. Вокруг молча стояли солдаты, и голубые глаза старейшины ощупывали каждого из них, словно для того, чтобы определить, насколько плотное кольцо его окружает.

Пока я рылся в карманах, отыскивая письмо, араб взглянул на меня с безучастным превосходством африканца, мгновенно оценил и тут же равнодушно отвел взгляд. Мне казалось, что я угадываю его мысли: «Случайно они приезжают в машинах, случайно прилетают на самолетах… Все у них случайно…»

Я наконец нашел письмо — конверт был покрыт вязью арабских букв — и подал его берберу. Старейшина все с тем же рассеянным видом протянул руку и взял письмо; с таким же, наверно, выражением он подбирал при удаче груз, сброшенный на парашюте с самолета.

Ненадолго исчезнувший куда-то Бастьен снова вырос рядом со мной. Он тревожно улыбался.

— Они задержали Латура.

— Задержали? В деревне? Это еще почему?

— Удачное же время мы выбрали для приезда! Вчера они получили здоровенную взбучку.

— Нелепая случайность, — поспешил вмешаться старший сержант. — Видимо, самолет сбился с курса. Вы что-нибудь хотите передать полковнику Латуру через этого человека?

— Нет. Мне нечего передавать.

— Судя по количеству сброшенных бомб, — тихо, словно разговаривая с самим собой, продолжал агроном, — здесь действовал не один самолет.

— Никаких доказательств нет, — повернулся к нему старший сержант.

— У нас вообще нет никаких доказательств, но есть право делать выводы.

Старейшина держал привезенное мной письмо у сердца, как маленький щит, и продолжал настороженно всматриваться в какую-то точку между головой старшего сержанта и моей. Мимо нас с жужжанием пронеслась муха и уселась берберу в уголок глаза. Но он, казалось, ничего не заметил. Бастьен сказал мне, что обитатели этих гор, как некогда спартанцы, оставляют своих детей на солнце и на ледяном ветру. Во всяком случае, медицина не подвергает сомнению тот факт, что кожа у них толще нашей. Стоявший перед нами человек появился на свет в результате естественного отбора, длившегося сотни лет и направленного на создание людей, идеально приспособленных к войне, труду и главенству. Он, вероятно, мог взбежать, как козел, на горную вершину, за ночь лишить девственности десяток девушек и голыми руками разорвать в клочья двоих таких, как мы. Но на нашей стороне — в результате «случайности» — были машины.

— Если это все, нам нужно ехать, — заявил старший сержант. — Полковник Латур приказал вам и господину Бастьену немедленно возвратиться в Эль-Милию, поскольку мы, очевидно, задержимся здесь на некоторое время. Вас отвезет шофер полковника.