— Мален Хоцин… Мален Хоцин… — повторил врач. — Минуточку. — Он вынул один из ящичков картотеки. — Мне кажется, он где-то здесь. — Врач говорил, как школьник из Уэльса, не уверенный в своем знании французского языка. — Никак не привыкну к таким фамилиям… Постойте, да вот он! Вы хотите взять его с собой?

— Если нет возражений.

— Абсолютно никаких. Буду рад, если заодно прихватите еще нескольких человек. — Он вздохнул зевая. — Пойдемте поищем его.

Врач открыл дверь и кивнул мне. Я было пошел за ним, но у порога заколебался. В палате, как занавес, повисла густая вонь. Около ста одетых арабов лежали на одеялах, брошенных на цементный пол. Другие сидели у стен, уронив голову на грудь. В дальнем углу комнаты, на доске, положенной на ведра, примостился на корточках человек — другой его поддерживал. Кто-то хрипел, кто-то отхаркивался, кто-то кашлял. Сразу же за порогом, на полу у своих ног, я увидел человека; мне показалось, что он умер и уже начал разлагаться. И вдруг этот человек, с лицом покойника, со скрещенными на груди, почерневшими руками и устремленным в потолок взглядом, стал громко и монотонно молиться.

Я решительно шагнул в насыщенную человеческим зловонием палату и догнал врача.

— Вот этот, кажется, ваш, — сообщил он.

Передо мной лежал курчавый юноша; в прикрывавших его тело лохмотьях еще можно было опознать спецодежду нашей компании. Блуза с монограммой на нагрудном кармане, которую арабы носили с такой гордостью, была измята и испачкана. Врач осторожно дотронулся до парня ногой, и тот откатился в сторону; по полу протянулась полоса рвоты.

Врач наклонился и взял кисть руки молодого араба большим и указательным пальцами.

— Хорошо еще, что тут не приходится гадать, — заметил он. — Подолгу они не болеют: либо начинают поправляться, либо умирают. Да и на всякое там выздоровление тоже не тратят времени.

Врач выпустил кисть больного.

— Неплохо, — сказал он и заговорил с юношей по-арабски. Я удивился его неожиданно мягкому, ласковому тону. — Ну, а теперь покажи мне, как ты встанешь на ноги.

Араб открыл глаза. Дергаясь, как старинная заводная кукла, он согнул руки, приподнялся на локтях, сел и, вытягивая и втягивая губы, несколько раз хрипло вздохнул. В потревоженном воздухе еще сильнее запахло застоявшейся мочой, и тут я впервые заметил, что по цементному полу, извиваясь между телами людей, бегут желтые ручьи.

— Хорошо, хорошо, — проговорил врач. — Теперь снова ляг. — Он ткнул термометром в мою сторону. — Во время рамадана они мрут как мухи. Возможно, так природа осуществляет естественный отбор. Да и, в конце концов, что мы можем сделать? До захода солнца они ничего не едят, отказываются даже принимать лекарства. Некоторые из них из-за религиозных предрассудков не разрешают делать себе уколы. Что вы на это скажете? А этот больной из тех, кто вообще отказывается от пищи. Они ни к чему не прикасаются — вбили себе в голову, будто мы собираемся их отравить. Не пьют даже воду. Как, разрешите спросить, бороться с таким невежеством?

Врач торопился высказаться, все время повышая голос, как делают подсудимые, произнося свое последнее слово.

— Чем он болен? — спросил я.

— Сейчас… Одну минуту. — Врач сунул руки в карманы своего халата, порылся в них и вытащил карточку. Озабоченно наморщив лоб, он некоторое время с недоумением рассматривал ее и наконец воскликнул: —Ах, да! Сильные боли в области живота. Небольшое кровотечение. Видимо, прободение кишок.

— Очевидно, результат перенесенных пыток?

Лицо врача сразу изменилось.

— На подобный вопрос я не могу ответить, да и просто не знаю. — Казалось, он весь съежился от страха. — Возможно, у него тиф.

— Неважно, — холодно сказал я. — В свое время мы получим подробное заключение нашего собственного врача.

Доктор быстро взглянул на меня; на этот раз его лицо было печальным.

— Мой друг, я понимаю, какое плохое впечатление сложилось у вас обо мне, и вы правы. Но разве вы не видите, что я ничего не могу сделать? Я беспомощен. Я даже не смею думать о них, как о человеческих существах. Не смею! Но кто-то же должен быть здесь, с ними. Кто-то же должен выполнять эту работу, как выполняет свои обязанности священник, провожающий осужденного на виселицу. Вы думаете, кто-нибудь хочет заниматься этим? Но ведь кто-то же должен! Никто, кроме меня, не хочет. Вы понимаете — никто!

Голос врача сорвался на крик, губы задрожали, но потом он сразу успокоился.

— Помогите мне поднять больного, и мы вместе донесем его до машины.

— Я принес вам бумаги на подпись, — сказал Теренс.

— Хорошо. Положите их вот здесь.

Я сидел за вынесенным из дома столиком и работал. Весна наступила в течение одного дня, и теплое солнце висело над нами в подернутом туманом небе.

— Жарко, не правда ли? — заметил Теренс.

— Не сказал бы. Вот через месяц будет действительно жарко.

Теренс, видимо, не спешил уходить, ему хотелось поговорить, и бумаги служили только предлогом. Двадцатипятилетний Теренс работал у меня помощником. Кроме геологии, нас ничто не объединяло, а разница в пятнадцать лет делала нас такими же далекими друг от друга, как далеки англичане от африканцев или китайцев. Его переполняло сильнейшее мальчишеское любопытство решительно ко всему на свете, и он взирал на мир глазами фанатика, явно неуместными на его гладком, невозмутимом лице.

— У вас есть пиво?

— Да, в кухне.

— Вы тоже выпьете?

— Пока не хочется.

Теренс направился в кухню, откуда вскоре послышался звон бутылок и стаканов. Я положил перо, отодвинул бумагу и принялся ждать.

День обещал быть прекрасным. Над холмами серебристым ореолом висела легкая дымка испарений. Наш лагерь находился на возвышенности при входе в долину; отсюда открывался чудесный вид на холмы и высившиеся за ними горы. С одной стороны раскинулось маленькое озеро; благодаря какой-то причудливой игре света казалось, что оно парит над землей. В долине ослепительно поблескивали островки тумана, и ленивыми кольцами поднимались струйки дыма там, где по склонам холмов лепились невидимые мне деревни.

Со стаканом в руке возвратился Теренс.

— Так что же, в конце концов, произошло с арабом? — спросил он.

— Как это понять — «что произошло»?

— Ну да. Что говорит наш доктор?

— Он говорит, что парня пытали.

— Да, но как?

— Накачали в живот воды, а потом прыгали на него.

Теренс скривил лицо.

— Кто же его пытал?

— Парашютисты.

— Откуда это известно? — Я понял, что Теренс готов усомниться в достоверности этого факта.

— Так сказал бедняга.

— Следовательно, вы основываетесь только на его заявлении?

— Да. А жандармский офицер Боссюэ утверждает, что, если Джи Джи подаст жалобу, араб не будет рассматриваться как надежный свидетель. Людей публично не пытают — следовательно, пытки не применяются, во всяком случае официально.

— Выходит, мы не будем поднимать шум?

— Нет, почему же? Будем. Джи Джи намерен завтра же, как только вернется Латур, повидаться с ним.

— А как вы сами, Стив, относитесь к этой истории?

— Не понимаю вас.

— Я спрашиваю, как вы сами расцениваете обстановку?

— Вы хотите спросить, как я отношусь к тому, что парашютисты пытали араба? Конечно, это возмутительно.

— Я скорее думаю о более широких — о политических аспектах этого факта, — заметил Теренс.

— Я принадлежу, как теперь говорят, к числу «неприсоединившихся».

— И вы всегда принадлежали к ним?

— По мере возможности — да. Вообще-то, политика меня не интересует. Французы мне нравятся, хотя, пожалуй, сейчас несколько менее, чем обычно. Мне нравятся и арабы, и поскольку именно они являются жертвами сложившейся обстановки, то я на их стороне. А что, разве опять стало модным занимать определенную позицию?

— Насчет моды не знаю. Однако теперь почти все мы занимаем какую-то определенную позицию.