Едва мы оторвались от площадки и поднялись всего метров на пятьдесят, как слева, в полутора милях от судна, засверкала солнечными бликами рябь на широченной полынье – миль пять-шесть, до самого берега в одну сторону и до самого горизонта в другую – исчезнувшая куда-то чистая вода.

– Григорий Соломонович, да слева от вас, полторы мили все чисто. Неужели не видите?

– Что-то не похоже. Полторы мили, говоришь? Не вижу… Да ты и сам с судна во все стороны все глаза проглядел. Ну, ладно, вам сверху виднее. Покажите, куда идти, и садитесь.

Через час ни одна льдинка не омрачала нашего плавания, а мы, столпившись на крыле мостика, недоуменно пожимали плечами и бормотали что-то о загадках Антарктиды.

Халли нас встретил солнечной погодой и толпой бородачей в живописных костюмах. Яркие клетчатые рубашки и куртки с закатанными по локоть рукавами, улыбки до ушей сквозь заросли всевозможных бород и взаимная перестрелка фото- и кинокамерами. Пока вертолет барражировал над станцией, успели оглядеть с воздуха ее окрестности. Она подснежная. Естественно, наверху сколько угодно явных признаков обитаемости: склады горючего, вышка для запуска радиозондов, антенные поля, действующая и брошенная техника, дорога в глубь ледника, отмеченная пустыми бочками, и даже собачья упряжка…

Вход в кают-компанию по наклонному лазу, переходящему в тоннель, собранный из металлических гофрированных секций. В боковых ответвлениях тоннеля – мастерские, электростанция, склады, лаборатории, радиорубка, жилые каюты, камбуз.

Кают-компания поражает тремя вещами: необъятными стеллажами с книгами – от карманных детективных серий до строгих научных фолиантов, богатейшим выбором пластинок и кассет с записями, опять-таки на любые вкусы; наконец, баром с выбором крепких напитков ночного клуба средней руки из припортового района. На стенах фотографии судов, экспедиций, высокопоставленных визитеров с их автографами на фоне пингвинов, айсбергов, ледоколов… Собрание редкое и уникальное. Нам очень приятно видеть наш флаг, сшитый вручную из куска материи, с самодельным серпом и молотом в уголке. Второй флаг, тоже самодельный, развевается на флагштоке станции.

Гарик Грикуров, поддерживая оживленную беседу и вспоминая с начальником станции совместную зимовку много лет назад, попутно выясняет возможности заправки вертолета топливом на Халли. Если заправка возможна, то после непродолжительного визита мы должны в тот же день совершить длительный полет к леднику Фильхнера и убить несколько зайцев сразу. Тут и ледовая разведка, и выбор места базы, и общее знакомство с районом работ, и поиски мест для швартовки судна… Все вопросы с англичанами решаются положительно. Договариваемся о большой встрече на завтрашний день и до предела заправленные топливом – даже в салоне вертолета шесть бочек – покидаем англичан.

Этот полет длился часов десять. Погода благоприятствовала нам, и мы успели сделать все, что намечали, хотя и устали чертовски. Меня, как гидролога, прежде всего интересовала ледовая обстановка, и все десять часов я сидел скрюченный на табурете между креслом первого и второго пилота. Видимость прекрасная: лед, айсберги и вода проплывают между сапогами, поставленными на ребра носового блистера, но сиденье очень жесткое, я это понял примерно через час. В салоне сиденья поудобнее, но хуже видимость, а из-за рева двигателей переговоры возможны в основном знаками.

На крайнем северном выступе ледника мы нашли для базы то, что искали. Низкий барьер – 5-6 м, ровное снежное плато без трещин в двухстах километрах от ближайших гор. Садимся. Заправляемся сами и заправляем вертолет. Складываем гурий из пустых бочек. В нем, правда, нет особой необходимости – в полутора милях от нас когда-то айсберг таранил ледник, какой-то любитель оперетты окрестил следы этого события «поцелуй Мэри Пикфорд». След этого «поцелуя» – ледяной конус, вознесшийся на высоту 60 м. Это единственный ориентир в радиусе ста километров, видимый с моря. Если база будет здесь, наш ближайший сосед – аргентинская станция Хенераль-Бельграно. Она в шестидесяти километрах. Мы сделали над нею круг, но, как и на Халли, ее обитатели ведут подснежный образ жизни и нас не слышали.

На другой день к вечеру, после торжественного обеда, мы покидаем Халли. «Марков» надрывно воет прощальными гудками. Фиолетовые плеши айсбергов исчезают в отсветах ракет. Мы уходим дальше, к будущей базе Дружная.

Гурий из бочек на краю ледника – как старый знакомый. Упираемся носом в ледник, и с бака по штормтрапу спускается передовая береговая партия. Старпом с компанией роет шурфы под ледовые якоря, а мы уходим немного подальше – на перегибе между старым, «матерым» шельфовым ледником и молодым, всего десятилетней давности ледником могут быть трещины. Вооружившись трехметровыми щупами и инструкцией, мы пытаемся найти скрытые под снегом щели. Удается нам это с трудом. Снег глубокий. Выдергивать ноги утомительно. Приходится присаживаться и отдыхать все чаще и чаще.

Усевшись на краю узкой расщелины, только что разверзшейся под нашими ногами, и отломив по сосульке, мы утоляем жажду и любуемся работягой «Марковым», надстройка и мачты которого хорошо смотрятся на фоне белоснежных торосов и темно-синего моря. Проплывающим мимо ледяным полям для живописности явно не хватает пингвинов и тюленей.

– Да, с живностью тут слабовато. Мишек бы сюда. – Артем, гидрограф с Диксона, никак не может забыть Арктику.

Над «Марковым» взлетает облако пара и разносится рев гудка. Мы безмятежно смотрим на суету у швартовых концов и штормтрапа.

– Обедать спешат… Не терпится им.

Нам лень пошевелиться. Над трубой снова белый клубок пара.

– Чего орут? До обеда еще полчаса.

Разнежившись на солнце, мы меланхолично сплевываем в бездну у наших ног, и только явно раздраженный и нервный третий сигнал судна заставляет нас вскочить.

– Мужики, дело нечисто. Смотрите, вроде «Марков» на один борт завалился.

Надрывая сердце, ноги и легкие, взмыленные, минут через пять, преодолев полкилометра снежной целины, настигаем штормтрап, который тащится по снегу. На леднике признаки поспешного бегства; брошенные лопаты, кирки, ломы, чья-то куртка. На борту суета, с мостика что-то орут, но сердце стучит набатом, эхо его откликается в голове, и поэтому не разобрать ничего. Борт судна неестественно высок. Последние метры, самые трудные, карабкаемся по штормтрапу и, хватая воздух разинутым ртом, валимся на палубу. Свалиться не мудрено – крен градусов пятнадцать в сторону моря. Судно с диким скрежетом, кормой вперед ползет вдоль ледяного обрыва, и, судя по дрожи палубы, все дизели молотят во все свои лошадиные силы.

– Мужики, что происходит?

– Да вон поле с того борта навалилось. – Старпом немногословен. Поле пакового льда, придрейфовавшее с моря, прижало «Маркова» к леднику и начало тащить его вслед за собой, с корнем выдернув уже один заведенный конец, а затем стало заваливать на один борт. Изрядно ободрав борт, мы выбрались из этого капкана минут через двадцать.

– Вот что, ребята, – сказал Матусевич, – мне понятно ваше желание залезть с вашей Дружной прямо в центр Антарктиды. Но я поищу место для разгрузки где-нибудь там, где эта лужа, что гордо именуется у вас полыньей, на пару миль шире.

Два дня мы бродили вдоль ледника, пытаясь отыскать у его края пригодное для базы место. И даже сделали заявку на одну укромную бухту километрах в пяти от аргентинцев. Но все-таки это было не то, что нам нужно. Выходило, что лучше того места, где нашим бортом утюжило барьер, нет. К тому же там, возле аргентинцев, когда мы уже начали разгрузку, нас прихватила «белая мгла», работать и летать было неприятно, день был потерян впустую.

Настроение у всех нас было неважное, когда Грикуров, будто между прочим, меланхолично болтая ложечкой в полупустой чашке кофе, сказал, глядя куда-то за спину Матусевича: