Таки жалобы, конечно, не лишены основания. Таракташский татарин, как и татары многих других первобытных татарских сельбищ, еще не вполне растленных цивилизациею почтовых дорог, действительно, не любит в русском своего грабителя.

Иноверец тут, кажется, на заднем плане. Как бы то ни было, татарин не может не признавать в себе такого же туземного зверя, как олень и коза, не может забыть, что он жил в этих лесах и владел этими степями и долинами сотни лет, никем не стесняемый и не оспариваемый; не может забыть, что вдруг пришел к нему казак, прогнал его хана, забрал его земли и сады, понастроил в его городах и селах свои церкви.

Какие не представляйте ему межевые книги и планы, купчие крепости и дарственные записи, — он твердо знает одно, что у вас ничего не было, и вдруг все почти очутилось, что у него в руках все было и не осталось почти ничего.

Этот сорт доказательств особенно убедителен для нецивилизованных голов, не знакомых со сводом законов и практикою земского суда.

Вы ему докажете судом и законом, что владеете по суду и закону, а он чувствует своею шкурою и своею злобою, что вы его ограбили. Вы ли, ваш ли отец, ваш ли сосед — он не разбирает. Вы, т. е. казак, русский (татары промеж себя называют всех русских поголовно "казак"), вы для него все безразличны, все грабители. Так мы, русские, чувствовали в свое время нашествие француза, этого единичного врага, имевшего сотни тысяч безразличных для нас голосов. Так нами владел когда-то поганый татарин, татарва, а кто именно — Ахмет, Узбек, Мамай, мы не разбирали. По-моему, надо еще удивиться добродушию и кротости крымского татарина; уже в скольких местностях Крыма он сжился со своим обидчиком — «казаком», как со старым приятелем, и даже в местностях, где дух племени, мусульманство и исторические воспоминания должны быть особенно сильны. А между тем раны татар очень свежи. Они, во всяком случае, свежее ирландских. Кто знаком сколько-нибудь, по местным архивам и местным преданиям, со способом расселения в Крыму русских, греческих, немецких и всяких других владельцев, тот недоумевает, как могло так скоро улечься в душе татарина чувство мести.

Пользуясь его бесправностью, как побежденного, его незнанием русского языка, как татарина, его невежеством в законах и доверчивостью дикаря, пользуясь обычною неурядицею переходного состояния страны, отсутствием добросовестных блюстителей правосудия, отдаленностью власти, отсутствием общества, которое могло бы, по крайней мере, нравственно осудить поступок, назвать дурное дурным — первые шайки чиновничества, налетевшие на Крым, предприняли его вторичное завоевание, более прочное и вернее обдуманное, чем военные предприятия Потемкиных, Долгоруких и Суворовых.

Татары исстари не знали никаких других актов на владение, кроме семейного предания и много-много — сепата, т. е. бумаги, написанной муллою со слов окольных жителей, которую удостоверяется в самых неопределенных чертах законность владения. Представьте себе положение несчастного татарина, полоненного со всею землею, видящего в каждом русском казака, приведенного в изумление и ужас новой жизнью, вдруг закипевшею поверх его собственной, давней жизни, и гораздо сильнее её! Ему приходится доказывать перед русской полицией и русским судом конца XVIII и начала XIX века свои юридические права на сад, на пользование лесом и водою. Ему, забранному татарину, приходится вести процесс в русском суде на русском языке, с русскими начальниками, объявившими его землю своею.

При Потемкине значительная часть татар (Сумароков в "Досугах крымского судьи" уверяет, что 300000) выселяется; в 1812 г. значительная часть татар выселяется, хотя об этом выселении вряд ли сохранились точные статистические сведения; оставшиеся земли отказываются родственникам и мечетям; но не легче ли им перейти к судьям и администраторам? В Петербург шлются представления и ходатайства о награждении пустопорожними землями, никому не принадлежащими, таких-то и таких-то чиновников, за такие-то и такие-то заслуги. Петербург, конечно, не знает Крыма; распоряжение следует, и под именем пустопорожней, никому не принадлежащей земли, отходят в руки почтенных цивилизаторов Крыма сады и виноградники татар. Землемеры ошибаются, и по ошибке, вместо 5000 десятин, отмежевывают 13000.

Какой-нибудь татарин вдруг, к изумлению своему, узнает, что он продал свое имущество такому-то русскому барину и получил за него столько-то денег, а за неграмотностью его, при таких-то свидетелях, расписался такой-то.

Вопли татар доходили и до престола. Александр употреблял энергические меры к раскрытию, прекращению и наказанию преступных действий крымского чиновничества.

Одна комиссия сменяла другую, и несколько честных государственных деятелей, вопреки усилиям легионов плутов, успели сколько-нибудь приостановить дерзкий, повальный грабеж татар, кой-кому возвратить отнятое, кой-кого покарать по заслугам.

История этих комиссий, сохраняющаяся в многотомных делах таврического губернского правления и губернской канцелярии, в вы¬сшей степени любопытна, как характерный бытовой эпизод из исто¬рии не только Крыма, но и России вообще.

Удивительно ли после этого, что до сих пор не окончены в сенате полувековые процессы татарских деревень с соседними владельцами, до сих пор татары нескольких местностей отказываются признавать права русских владельцев на леса и воды, и рубят их, и отводят их, несмотря на все запрещения, разъяснения и наказания.

Удивительно ли, что и таракташский татарин, видя, как чужое племя отрезало его совершенно от моря и со всех сторон стеснило то частными, то казенными, то монастырскими запретными лесами, в которые он еще на своей памяти езжал как в свою собственность за всем, что было ему нужно — удивительно ли, говорю, что и он постоянно твердит о грабеже.

В старых кляузах наших старых судов легальность неубедительна даже и не для татарина, которому наезд какого-нибудь временного отделения для ввода во владения чужим имуществом своего брата-подьячего мог напомнить только о наездах его отцов и дедов на украинские хутора, но никак не об олимпийских весах Фемиды.

Имя знаменитого Палласа не раз упоминается в делах упомянутых мною комиссий, и хотя его участие в процессах за землю с татарами почти невольное, и имя его не запятналось в этом отношении никакою лично к нему относящеюся виною, однако ясно, что беспристрастный ум этого великого натуралиста, во всех его суждениях о татарском племени, был сбит с прямого пути влиянием тогдашней борьбы его и других владельцев с татарами за землю.

Во втором томе своих путешествий в южные губернии Российской Империи, предпринятых в 1793 и 1794 гг., Паллас выказывает те же странные мысли на счет спасения крымского хозяйства, которые так любы были некоторым местным администраторам, и впоследст¬вии, приведенные в исполнение, послужили к совершенному упадку благосостояния Крыма. Рассказав, что во время второй турецкой войны, при Екатерине II, все татары, жившие у берегов Крыма, были временно удалены из своих жилищ, на 10 верст от моря, внутрь страны, для воспрепятствований сношений с турками, Паллас изъяв¬ляет сожаление, что их совсем не переселили в степь и не предоставили населенных ими цветущих долин, с садами и домами, в руки трудолюбивых колонистов, которые стали бы возделывать маслину, хлопчатник, шелковицу и виноград, "чего никогда не сделают эти лентяи".

Этот голос и до сих пор слышится в Крыму из уст людей, которых корысть слишком нетерпелива и нецеремонна; но зато все, что есть в Крыму мыслящего, видящего интересы страны не в одном только немедленном приращении своего собственного кармана, все коренные насельники Крыма, знакомые с ним и сроднившиеся с ним, — все с горечью и негодованием слушают эти грубые, политико-экономические теории, напоминающие грубые века драгонад, изгнания гугенотов и морисков. Теперь и в народном хозяйстве, как в медицине, потеряли веру в спасительность кровопусканий целыми тазами, и не пробуют губить здоровье пациентов, самонадеянно переливая в вены человека телячью кровь.