Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича. Он хоть и стеснялся Шабалова, но не преминул бы утереть нос отточенному молодчику, явившемуся сюда из готовенького, чистенького, заложенного их руками будущего. Инспектор! Заглянул мимоходом, ни в чем не сомневающийся, заранее во всем уверенный, и считает для себя унизительным признать ростки будущего в нем, Свидерском.

Юрий Петрович притиснул к бокам локти. Отодвинул горизонтально кисти рук. Что было силы надавил подошвами в пол. И взмыл из-за стола. Под потолком сделал кувырок, напряг грудь, следя за тем, чтоб из кармашка не выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на спине, расслабился, заложил руки за голову.

— Юрий Петрович, шторы! — укоризненно заметил Арт.

Волна стыда залила щеки Свидерского, и он юркнул в кресло. Вот будет номер, если кто-нибудь, проходя мимо окон, увидит парящего под потолком главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бумаги в стопку. Шабалов, смущенно кашлянув, вынужден был прервать молчание:

— Я недооценил вас, простите. Но тогда мне тем более непонятно, как может в вас сочетаться это… И это… — Арт плавно махнул рукой вверх, потом широким жестом обвел кабинет. — Всю жизнь бороться с таким талантищем!

Он сокрушенно вздохнул и повернулся к двери.

— Постойте, — позвал Свидерский. — Передайте в вашем времени, что мы здесь тоже стараемся, хоть и не все умеем. И давайте я вам пропуск отмечу.

— Да что вы, какой пропуск? — Арт пожал плечами и вышел из кабинета через запертую дверь.

Свидерский прислушался, поглядел ему вслед, нервно потушил сигарету. Где же знать тому, кто сегодня еще не родился, что у главного инженера почти атрофировалось умение летать? Это здесь, в кабинете, фокус пока удается. Привык к стенам. Как птица к клетке. Как белка к колесу. А на природе, сколько ни пробовал, ничего больше не получается, только ахиллесовы сухожилия растянул. Потому что кончился Свидерский. Отлетался! Шестьдесят три годика как-никак, из коих добрых полсотни лет отдано заводу. Судите-рядите, люди, а и впрямь сгорел на работе…

Юрий Петрович пригладил прилипшие к темечку волосы — блеснула под люстрой известная по портретам всему району чуть асимметричная, но вполне добропорядочная лысина. Нажал кнопку связи.

— Слушаю, Юрий Петрович, — немедленно отозвалась секретарша.

Вот. Еще слушают. Еще заглядывают в рот. А тайком уже присматриваются к работникам с иными задатками. Уже, наверное, и пальто надела, ждет не дождется убежать…

— Сегодняшнюю почту завтра подпишу. Можете быть свободны.

И совсем тихо, уже отпустив кнопку:

— Устал…

Он нащупал в кармане ключ, открыл замок, выдвинул ящик, тупо уставился на шевелящийся, едва различимый комок паутины, истекающий терпким сизым дымком. Вместе с газетой испарялся почему-то и текст главковского письма, по которому катался комок.

К своему удивлению, Юрий Петрович не кинулся спасать письмо из главка. Он вяло уставился на выцветающие буквы, дождался полного побеления листа, с треском захлопнул ящик. Потом обошел кабинет, плотно задраил шторы, запер дверь. Хотел тут же взмыть, вытянулся в струнку, но передумал.

— Хватит на сегодня. Поберечь себя надо. На самый последний в жизни полет.

На миг показалось, великое умение иссякло, он разучился летать, никогда не оторвется от земли. Минут пять Юрий Петрович не шевелился, прислушиваясь к себе. Вспомнит тело или не вспомнит? Поднимется или останется прикованным к зеркалу паркета, к ковру? Панический холодок бежал по жилам, и жжение под ложечкой разрасталось до катастрофы.

Неужели? Никогда? Никогда-никогда? Не полетит?!!

Как это говорила бабка Стешиха? Умение летать — как совесть. Либо есть. Либо нет. И с этим уже ничего не поделаешь.

Может, тысячи людей рождаются, чтобы летать. И умея летать. Но им никто пока этого не сказал.

А человеку ох как хочется летать!

Она сидела перед ним пружинисто, не горбясь, сцепив руки на столе и смотря ему прямо в глаза. И все же чувствовалось, что тело ее сегодня ровнее и напряженнее, чем всегда, что смотрит она не совсем уж точно из зрачка в зрачок, а чуточку влево, в край брови, что сцепленные пальцы не прикрывают, а нарочно подставляют под взгляд обручальное кольцо.

— У тебя кольцо? — спросил он, уловив, как жаждет она этого вопроса.

— Да.

— Фамилию не сменила? Она покачала головой.

— Наше знакомство тоже начиналось с кольца, помнишь?

Он-то помнил. Тогда как раз встречали космонавтов. Народ еще не привык к полетам, приезд героев в Москву, после благополучной посадки, собирал ликующие демонстрации. Командированный на столичный завод, Радик с удовольствием присоединился к заводским ребятам. Заводчан при выходе предупредили: «Держитесь плотно, чтоб никто не примазывался. Посторонних сдавайте старшим групп». И хотя улицы были полны, посторонних не было. Колонна внезапно останавливалась, так же внезапно прибавляла шаг, растягивалась, чтобы тут же сгуститься, то и дело перемешивалась, от души изображая бурное ликование.

Кроме ближайших соседей, Рад почти никого не знал. Его самого едва не выставили, хорошо, начальник сварочного цеха улучил минутку, вступился, а мог бы и не поспеть: девушки из конструкторского отдела окружили его и заставили плясать лезгинку. Рад прибился к двум девушкам, болтал, пел, расспрашивал о Москве. Пока одна из них не заметила вдруг на его пиджаке институтский значок:

— Ой, наше Адмиралтейство!

— Положим, не ваше, а мое, — возразил Рад. — Я из Ленинграда.

— Так я тоже.

— Разве вы не заводская?

— Говорю же нет. Я при подружке, она с завода. А мне очень хочется посмотреть.

— Ну, ленинградцам можно, — милостиво разрешил начальник сварочного, вовремя оказавшись там, где в нем больше всего нуждались, и нечаянно сыграв таким образом роль провидения.

— Что ж, давайте знакомиться. Рад.

— Я тоже рада.

— Нет, мое имя Рад. Или Радик, Радий. Но так я не люблю.

— Инка. Или Инна. Я по-всякому люблю, — представилась Инна.

Рад пожал девушке руку. И обратил внимание на кольцо.

— Что делать? — Всевидящий начальник сварочного снова оказался тут как тут и картинно пожал плечами. — Опоздал, брат.

Инна странно посмотрела на Рада и ничего не сказала. Вдвоем отправились гулять по столице, смотрели салют. Честно говоря, оба разочаровались: ленинградцы привыкли к подсвеченному контуру Петропавловки, к припудренным расплывающимся ракетным дымом мостам, к двум пышно расцветающим сполохам — в небе и в Неве. Красная площадь, со всех сторон уставленная домами, подобного эффекта не давала. Салюту не хватает простора: букеты разноцветных огней готовенькими взмывают из-за зданий и, не дожив, опускаются и сгорают где-то ниже крыш…

Инка с Радом сбежали с площади, долго бесцельно бродили по каким-то улочкам с цепочками дремлющих троллейбусов, по тупикам, по горбатым переулкам. Подъемы и спуски были опять-таки непривычны — мостовые Ленинграда лежат в одном уровне, лишь лестницы, взломав парапеты, шагают под воду, да разнообразят городские плоскости дуги мостов…

— У нас на каждом шагу каналы да набережные, — причитала Инка. — Хоть бы пруд какой. Или фонтан.

Спросили дорогу к Москве-реке. Трое прохожих показали три разных направления. Решили пробираться наугад, ни к кому не обращаясь. К мосту выбрались под утро. Ровная крытая линия конструкций подмяла берег, далеко отступила от воды. Тяжелые на взгляд фермы сходились в сплошной туннель.

— Обратил внимание, Рад? Женщина в метро приняла нас за молодоженов. — Инка счастливо рассмеялась. — Ты держал меня за руку, а она сидела напротив и ух как завидовала! Но знаешь, зависть добрая, теплая, я всей кожей ощущала…

— Ей, конечно, невдомек, что ты чужая жена?