— И что? — спросил Толик.

— Не понравилось. Да он вообще в тему не въезжает. Не рубит. Сказал, слишком сложно. Цоя взял — он там петь будет. Воробьеву кич нужен, кич. Таким только с Алжиром и общаться… Тот ведь тоже шарлатан… Модник. А Воробьеву сейчас главное — в моду попасть, в струю. Ему искусство по фигу. Конъюнктурщик…

С приходом Лекова в «мастерскую» Алжира вопросы питания, «травки» и алкоголя вообще перестали существовать. Теперь по вечерам Толик не успевал отпирать дверь — гости шли нескончаемой чередой, и каждый что-то приносил — либо бутылку, либо батон, либо пакетик с травой. Боян стал совершенно своим в питерской богемной тусовке, и к его словам даже начали прислушиваться — теперь он был равным среди равных.

Леков постоянно играл на своей раздолбанной, плохо строящей гитаре, а Толик пристрастился записывать его ежевечерние концерты на маленький кассетный магнитофон Алжира.

— Фиксируй, фиксируй, — говорил Леков. — Когда-нибудь разбогатеешь. Архив издашь…

— Пошел ты, — отвечал Толик, в силу их совместного проживания уже получивший молчаливое согласие Лекова на такого рода панибратство. Судя по всему, это даже нравилось разудалому музыканту. Боян иногда думал, что Леков получал удовольствие от такой жизни — словно бы рядом с ним младший брат, который утром кашку варит, пол подметает, в магазин бегает…

«Наверное, у него в семье нелады, — размышлял Толик в минуты просветления, когда его организм ненадолго очищался от алкоголя и „дури“. — Отличный парень… Если бы не был беспредельщиком, королем мог бы стать. Такие классные песни пишет…»

Мысль о «короле» понравилась Бояну, и в один из тех редких вечеров, когда они остались с Лековым вдвоем — гостей почему-то в тот день не было, — Толик, традиционно покурив и посмотрев на уснувшего на диване Лекова, взял большой кусок картона, прислонил его к стене, нашел в тумбочке тюбики с масляной краской и, обуреваемый наркотическим вдохновением, замер перед чистым листом.

Неожиданно он понял, чт? ему хочется изобразить.

Быстро, без помощи кисти, выдавливая краски из тюбиков прямо на рубчатую поверхность картона, он блестящими колбасками наметил очертания мастерской, обозначил диван, тумбочку, табуретки — все разными цветами, не обращая внимания на гамму. Потом, отбросив тюбики, слегка укрупнил линии, размазав их пальцем.

Лист картона, еще полчаса назад девственно чистый, представлял собой нечто невообразимое.

Отойдя подальше и внимательно посмотрев на свое произведение, Толик понял, что осталась одна, самая важная деталь.

На подоконнике валялась старая, истрепанная колода карт, служившая Алжиру неизвестно для каких целей — к игре он пристрастия не имел, даже наоборот, тех, кто любил играть в карты, считал жлобами и почему-то «совками».

Найдя в колоде пикового короля, Толик вдавил его в толстый слой масла в правом нижнем углу «картины». Король оказался наполовину скрыт под натекшей на карту краской. По верху, там, где преобладал красный цвет, Толик небрежно разбросал тузов, дам и валетов, а в центре, где на картине обозначались табуретки и диван, «рассадил» шестерок, семерок и остальную мелочь.

Боян отошел в сторонку, посмотрел на свое детище и, сравнив с произведениями Алжира, понял, что его работа ничуть не хуже. Толик забил еще папироску, выкурил ее и уснул…

Леков ушел через трое суток. Не сказал ни слова, хлопнул Толика по спине, взял свою гитару и, шаркая ногами, удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.

«Депресняк напал, — подумал Боян, уже искушенный в причудах творческих личностей. — Ничего. Оклемается».

Он посидел на диване, убрал со стола остатки конопли и, как выяснилось минутой позже, сделал это очень вовремя.

Дверь открылась — кто-то отпер замок своим ключом, — и в прихожей послышались мужские голоса.

— Алжир! Это ты? — крикнул Толик. Он поднялся с дивана, но тут же сел снова. По его спине пробежал неприятный холодок.

В комнату деловым шагом вошел молодой мужчина. Едва завидев его, Толик сразу определил: «Мент. Или гэбэшник».

Что-то неуловимое было в облике молодого широкоплечего парня. Неуловимое, но весьма узнаваемое и весьма прозрачно намекающее на его принадлежность к органам правопорядка. То ли спортивная осанка, то ли быстрый острый взгляд внимательных глаз, то ли слишком уж аккуратная короткая стрижка, а скорее всего, совокупность этих деталей.

Вслед за таинственным и излучающим почти видимую опасность гостем вошли еще двое — эти были постарше и имели не столь угрожающий облик. Обыкновенные мужики. Судя по их костюмам — не из бедных.

На первом, «менте», были джинсовая куртка, фирменные «левайсы», хорошие кроссовки и рубашка с джинсовым узеньким галстуком.

— Ты Боян? — резко спросил «мент».

— Э-э-э, — ответил Толик.

— Не бойся. Я с Алжиром знаком. Я за картинами.

Дальше события развивались совершенно невероятным для Толика образом. Вошедшие мужчины перестали замечать его присутствие. «Мент» деловито расставил вдоль стен полотна Алжира, среди которых затесалась и работа Толика, подписанная корявыми буквами — «Король в говнище», а затем широким жестом указал на импровизированную выставку своим спутникам. Те походили по комнате, покачали головами, почмокали языками, потом остановились возле окна, поманили «мента» пальцами и принялись о чем-то шептаться.

Толик смотрел на них, не понимая, как себя вести, и благословляя Бога за то, что тот надоумил его убрать со стола марихуану.

— Слушай, — вдруг сказал «мент», резко повернувшись на каблуках. — Я тебе говорю, как тебя там…

— Толя.

— Да. Толя. Алжир сказал, чтобы я вел все дела с тобой. Он приедет завтра, но мне некогда, я сейчас уезжаю. Короче, я оставляю Алжиру пакет и забираю картины.

— Да пожалуйста. — Толик развел руками. — Мне-то что? Если вы договорились…

— Вот и славно.

«Мент» потерял к Бояну всякий интерес. Упомянутый пакет оказался обычным полиэтиленовым мешком, который один из гостей вытащил из сумки, висевшей у него на плече, и передал «менту». Тот небрежно бросил его на диван.

— Забираем все, — сказал «мент». — Должно быть шесть штук.