И много позже, сравнивая его с ребятами, ухаживающими за ней, и отказав однажды хлопцу, убеждавшему ее развестись и выйти замуж за него, Катя поняла, что любит своего мужа. Да только исправить уже ничего не может. Потому что стыдно ей за то, что натворила. Сама женила его на себе, сама же и бросила. И как на глаза показаться ему после всего – не знает. И стоит ли? И хочет ли он ее видеть? Все эти вопросы мучили ее, пока она оканчивала учебу, а теперь терзали бессонницей почти каждую ночь, которую она проводила у окна своей комнатки в обнимку с игрушечным зайцем…

Катя уныло посмотрела на отца и проворчала:

- Ну, золотые. И что с того? Всей и радости, что ваш металлолом еще ездит!

- Ээ не, доню, - протянул батько, прищурившись, отчего лицо его сделалось хитроватым, - Він там якусь хрєновіну ізобрьол, чи ліхтар якийсь, чи ще шо… Заказ на вєсь Союз. Так шо там не тільки руки, там ще й голова… І дє б були ті Шмига з Нестеренком, якби не він. Тільки як в Москву, так ті герої. А наш Сєрьожка сидить.

- Пусть и сидит ваш Сережка, если ему нравится!

- Хіба його хтось спрашиває? Три роки тому, як раз коли ти на канікулах була, їздив на виставку – тому що Нестеренко захворів. А шо Шмига або директриса про той ліхтар розкажуть, як їх питать начнуть? Такий щасливий був, коли повернувся. А потім знов те саме. Як премію – Нестеренко-Шмига, як в Москву – Нестеренко-Шмига, як какую грамоту саму паршиву – Нестеренко-Шмига! А Сєрьожка й каже, то тому, шо він неблагонадьожний гражданін.

- Какой? - переспросила Катя.

- Неблагонадьожний, - отрезал папаша. – Ну він же пиячив, як свиня, як ти втікла.

Катерина снова плюхнулась рядом с отцом.

- Он же вообще не пьет!

- Ну тєпєрь-то не п’йоть. Бросив. Так шо? Позвеш? Чи мені так і сидіти тут, тягача дожидаться?

- Он вообще не пьет, - упрямо повторила Катя и посидела некоторое время молча. Потом поднялась и медленно проговорила: - Нет, батьку, у меня уже обед закончился. Ждите своего тягача.

- Ну, бувай, доню, - пробурчал Нарышко. – На вечерю не опаздуй.

Давай разводиться?

Писаренко вошел в свою комнату, включил свет и, не раздеваясь, завалился на кровать лицом вниз – потому что свет мешал. Ему было плохо. Так плохо, что хотелось напиться. Но мысль о том, что тогда все начнется сначала, была отвратительна. И тут же спрашивал себя: а разве еще не началось? С ее приездом.

Он, черт подери, не знал, не понимал, зачем она приехала! Что ей делать здесь? За какой надобностью было ей, отличнице и активистке, как хвасталась по всему селу теща, выбирать распределение на сутисковский завод? И еще он не понимал того, почему в его тумбочке лежит альбом с несколькими страницами, заполненными открытками. Зачем вообще нужны были открытки? В первую очередь ей. Потому что из-за них он никак не мог согласовать в своей голове схему поведения женщины, вышедшей за него замуж исключительно из соображений собственной выгоды.

Впрочем, он тоже хорош! Женщина! Женился на девчонке, вчерашней школьнице, и ждал от нее чего-то, что сам в своем воображении нарисовал.

А теперь не знал, что хуже: то, что, рассердившись, дал Кате понять, что давно догадался о причинах, побудивших ее женить его на себе, или то, что брякнул про этого гитариста, к которому до сих пор отчаянно ревновал как к олицетворению всей той жизни, что у нее была в институте. Потом все так же, лежа лицом вниз на подушке, сделал ошеломительный вывод. Хуже всего то, что он все еще надеется на ее возвращение. Нелепо, по-детски. И совершенно безо всяких на то оснований. Куда больше вероятность, что через несколько дней она все-таки попросит развод. И вот тогда действительно впору будет напиться. И катись оно все…

Его самоистязание прервал вежливый стук в дверь. Писаренко с кровати не встал, мысленно повторив свое «катись оно все». Его нет. И не будет.

Стук повторился, но почти сразу же за ним дверь скрипнула, и раздались негромкие шаги.

Вторая половина рабочего дня прошла для Катерины незаметно. Она писала разные цифры, подбивала какие-то суммы, но думала о другом. О разговоре с отцом и о том, что пора исправить всё, что сама испортила пять лет назад, когда влезла в чужую жизнь. Пора, наконец, позволить свершиться своим же собственным пожеланиям «успехов в труде и счастья в личной жизни». Поэтому выйдя из кабинета ровно в 16-45, Катерина Писаренко скорым шагом отправилась домой, незамеченной быстро собрала еды и почти бегом бежала на остановку, чтобы теперь уверенно переступить порог комнаты мужа.

- Не помешаю? – спросила она темный затылок на кровати.

Затылок дернулся, инженер резко перевернулся и сел под оглушительный визг панцирной сетки.

- Что вы здесь делаете? – выдохнул он.

- Майки вашей нет? – ответила она вопросом на вопрос.

- В шкафу… только не поглажена… – в замешательстве пробормотал Сергей.

- Я спрашивала про вашу кладовщицу, - буркнула Катька и выскочила в кухню.

Там она поставила греться рассольник и вариться вареники, а после по старой привычке забралась на подоконник и рассматривала редких прохожих.

Через десять минут инженер Писаренко показался на кухне, кажется, совершенно не веря своим глазам. Замер на пороге, не зная, входить или не стоит. Но все-таки вошел, не в силах оторвать от нее взгляд. Нахлынуло. Пять лет назад вечерами Катя точно так же сидела на подоконнике, глядя в окно. Что еще в ней осталось прежним? И что изменилось? Впрочем, менялось ли? Ведь он просто совсем ее не знал. Как и не понимал, зачем она пришла. А спрашивать было страшно.

- Сдам я завтра вам авансовый отчет, - медленно сказал он. – У меня действительно не было времени.

- Не я придумываю инструкции, - отозвалась Катя и, соскочив на пол, принялась колдовать у плиты.

Он не к месту вспомнил, как пять лет назад она стояла у мойки, а он уговаривал ее идти мириться. Сглотнул, чувствуя некое совсем несвойственное ему стеснение. И сел на стул.

- Что вы делаете?

- Варю вареники, - ответила Катька, поставила перед ним тарелку с супом и, важно вручив ложку, велела: - Ешьте!

Окончательно ошалев, Писаренко взял ложку, отхлебнул из тарелки, поморщился – горячо – и поймал себя на мысли, что мыслей-то в голове нет. Пустота, звон.

- А вы? – совсем уж бессмысленно спросил он.

- Потом, - отмахнулась Катя. И отвернулась. Она не знала, с чего начать разговор, ради которого пришла, но точно знала, что поговорить надо. Поставив на стол вареники, она, наконец, села напротив и, медленно жуя корочку хлеба, стала внимательно разглядывать Сергея.

Под ее взглядом никакая еда в горло не лезла. Тем более, он не видел повода к тому, чтобы она его кормила. Писаренко осторожно отодвинул от себя тарелку с рассольником и придвинул вареники. С варениками проще – их можно было съесть один-два. И, вроде как, поел.