Оба терпеть друг друга не могут, но на людях — лучшие друзья. Лично я голосовал бы за губернатора. Он человек жесткий. Образование получил в каком-то североамериканском университете, как и большинство местных политиков. Этих деятелей не так-то просто раскусить. Кажется, партизаны собираются активизировать свои действия. Так что скучать вам не придется.

Проехал автомобиль, поднимая клубы пыли, а когда пыль рассеялась, за окном вновь возник, словно зловещий джинн, вырвавшийся из бутылки, человек с гремучей змеей.

— Страна чудес, — с горькой иронией проговорил он, едва шевеля губами. — Эта пивная называется «ie Esperare a tu Vuelta»[4], потому что заключенные сразу после освобождения из тюрьмы, что находится неподалеку, приходят сюда выпить. Я не имею в виду политических — они, попав в тюрьму, уже из нее не выходят. Для нас уличные перестрелки — дело привычнее.

Он не без гордости указал на следы пуль на потолке:

— Новые. На прошлой неделе их не было.

Эти перестрелки, как бы говорил Харгрейв, — часть моей жизни. Они были предметом его сдержанной гордости, как лютые морозы для исследователя Антарктики или бессмысленная жестокость казармы для солдата.

Уличная пальба как средство развеять скуку, гремучая змея на тротуаре, насилие в самых разнообразных проявлениях, раздирающая горло пыль, жара, не выпускающая из своих объятий ни днем, ни ночью, как ненасытная любовница, — многое мог бы он рассказать о жизни в Колумбии.

Хоуэл, оторвав взгляд от пылинок, танцевавших в столбе солнечного света, заметил вдали, на противоположной стороне улицы, несколько темных рваных мешков, лежавших на земле у стены.

— Это индейцы, — пояснил Харгрейв. — Наверное, больные. Они часто лежат на тротуарах. Двоих недавно загрызли ночью собаки. Пресса подняла было шум, по местную газету оштрафовали: нечего портить репутацию города.

— А что делает в связи с этим ваш сектор? — спросил Хоуэл.

Харгрейв удивленно посмотрел на него:

— Мой сектор состоит из двух человек. А по территории страна равна половине Западной Европы.

Шансов на успех не больше, чем при попытке заткнуть пальцем дыру в плотине.

— Вы писали об этом случае в своем отчете?

— Этот случай — лишь один из ста. Обо всех не напишешь, — терпеливо объяснил Харгрейв. У него снова вырвался короткий виноватый смешок.

— Я слышал, вы проработали год в «Красном Кресте», — добавил он.

— «Красный Крест» — моя временная работа, — пояснил Хоуэл. — Я и сейчас там работаю. Им нужен был человек, способный провести расследование. По возвращении из этой поездки я собираюсь вернуться в «Благотворение». Во всяком случае, на какое-то время.

Харгрейв решил воспользоваться удобным случаем.

— Ваш приезд связан с деятельностью «Красного Креста»?

— Точнее, с моей работой в Колумбии. Я только что из Плапаса, был у индейцев гуахибо — правда, ничего полезного сделать не удалось, — и Чарльз попросил меня заехать к вам, раз уж я оказался в этой стране. Кажется, он имеет слабое представление о расстоянии между Планасом и Лос-Ремедиосом.

«Я уверен, „Красный Крест“ не станет возражать, если вы возьмете отпуск на несколько дней, — сказал Чарльз. — Все расходы мы вам оплатим. Раз уж вы едете в Колумбию, напишите, пожалуйста, докладную о нашей деятельности в Лос-Ремедиосе. Если у вас останется свободное время. Главная же ваша задача — заставить Лиз Сейер вернуться домой».

«Но что я могу сделать, если она не хочет возвращаться?»

«Роберт, вы должны уговорить ее. Делайте что хотите, только увезите ее».

Он посмотрел на Хоуэла добрыми живыми глазами, и Хоуэл в который раз поразился его почти гипнотической способности привлекать людей на свою сторону, заражать своей убежденностью. Может быть, это объяснялось тем, что Чарльз сам все принимал близко к сердцу.

«А из-за чего столько волнений?» — удивился Хоуэл.

«Она попала в ужасную ловушку. Я не сомневаюсь в этом. Я долго беседовал со Смолдоном после его возвращения оттуда. Он говорил весьма сдержанно, даже слишком сдержанно, но, судя по тому, что мне удалось узнать, дела действительно обстоят неважно. Мне кажется, у нее неприятности с властями».

«Пошлите ей билет на самолет и прикажите вернуться», — сказал Хоуэл.

«Так мы ничего не добьемся. Кто-то должен поехать и увезти ее».

«Мне не хочется делать этого, Чарльз. У меня нет над ней власти, а главное, я просто не люблю вмешиваться в чужие дела. Не могли бы вы поручить это кому-нибудь другому?»

«Нет, не могу. Только вы обладаете необходимым тактом и опытом. Да и не можем мы тратить средства на то, чтобы только за этим посылать человека из Лондона. По счастливому совпадению вы едете в Колумбию. Я не теряю надежды убедить вас».

В конце концов Роберт Хоуэл дал согласие.

«Вы очень нужны „Благотворению“, — сказал Чарльз. — Вы и представить себе не можете, как я буду рад, когда вы к нам вернетесь».

Послышалось приглушенное дорожной пылью цоканье копыт о мостовую, и в лучах солнечного света появился небольшой отряд верховых на мулах. Хоуэлу бросились в глаза стройность животных, горделивая осанка всадников в расшитых костюмах, а больше всего — выражение дьявольского безразличия на их чеканных лицах. За спинами у людей болтались ружья, а с седел свисали арканы.

— Личная гвардия губернатора, — пояснил Харгрейв. — Преступники, приговоренные к длительным срокам заключения и выпущенные из тюрем, — в нынешних чрезвычайных обстоятельствах они могут оказаться весьма полезны. Специалисты по грабежам, насилию и убийствам.

И снова в его голосе звучала гордость.

— Похоже, губернатор — зловещая личность.

— Да. Тем более что в личном общении он кажется весьма здравомыслящим человеком. Говорят, он сам изобретает орудия пыток, но этому я не верю. Раньше, когда он еще был доступен, я нередко встречался с ним на коктейлях. Он ничуть не хуже любого другого политика. Наверно, даже лучше. Он способен признаться вам, что в этой стране политический деятель может купить голос избирателя за один доллар.

— Но иностранцев-то хоть не трогают?

— Не трогают. И потом, дорогой мой, девять избирателей из десяти сами предпочитают иметь сильную личность во главе государства. География края такова, что многие районы практически недоступны, и, поверьте мне, до появления на политической арене Лопеса в департаменте царил хаос. Я всегда считал себя либералом, но если бы вы прожили, как я, десять лет в атмосфере полной анархии, вы тоже нашли бы аргументы в пользу сильной личности. А генерал не просто сильная личность. Однажды он сказал, что Колумбия, когда придет время, шагнет из феодализма сразу в современный капитализм, и ничто не сможет этому помешать. Я верю, что так и будет, — сказал Харгрейв.

— Есть ли у него какие-нибудь человеческие слабости? — спросил Хоуэл.

Харгрейв задумался.

— Полагаю, есть, — ответил он. — Лопес суеверен.

Очень суеверен.

Они снова сели в большой американский автомобиль и по узким улочкам стали выбираться из города. Харгрейв, опустив стекло на несколько дюймов, осыпал пешеходов невразумительными проклятиями на местном диалекте.

От раздражения на его обожженном солнцем лице выступили веснушки.

— Должно быть, я здесь слишком давно живу. Собаки, бросающиеся на людей, другие ужасы — многое я уже не воспринимаю. Просто не замечаю.

Хоуэл готов был поверить, что Харгрейв не преувеличивает. Потеря восприимчивости — так называлась болезнь, симптомы которой он быстро распознал.

Они ехали по грязной улочке мимо проворных калек и полоумных нищих, а расположившиеся на обочине торговцы укладывали в жаровни куски отвратительного на вид сырого мяса. Кающиеся грешники ползли на коленях по каменным плитам к дверям церкви, напоминавшей византийскую крепость.

«Он ничего не видит, — думал Хоуэл. — Ничего не чувствует. Точно в скорлупу забрался».

Хоуэл только что побывал в безликой индейской пустыне, где нет ни красок, ни звуков, ни движения жизни, наедине с ветром да звездами, мерцающими в ночном небе, а теперь поток впечатлений захлестывал его почти до дурноты. Ему казалось, что у Харгрейва развилась профессиональная болезнь, проявлявшаяся в постепенной, но неуклонной потере чувства сострадания, в угасании всякого интереса, болезнь, приводившая к тому, что люди, которым сотрудники «Благотворения» должны были помогать, начинали их раздражать.