Мрак обступил его со всех сторон, и он провалился в кромешную тьму; из раскрытого рта потекла слюна.

Затем он услышал неразборчивый отрывок фразы, которую произносил склонившийся над ним Харгрейв, и понял, что сидит на скамейке.

— Я, кажется, отключился.

— Да, — сказал Харгрейв, — и еще как. Крепко вам досталось. Голова кружится?

— Немного. И тошнит. Ничего, пройдет.

Он вытер навернувшиеся слезы, и окружающие предметы вновь обрели резкие очертания.

— Вам крупно повезло, — сказал Харгрейв. — Уильямс совершенно случайно проезжал мимо. Теперь он все уладит.

— Уильямс?

— Грааль Уильямс. Миссионер. Я вам рассказывал о нем.

— Да, вспоминаю. Что он уладит?

— Договорится, чтобы вас отпустили. Офицер хотел арестовать вас за сопротивление властям. Он был просто в бешенстве.

Горизонт чуть накренился, затем вернулся в прежнее положение. Тиканье в ушах внезапно прекратилось.

— Что же такое, по их мнению, я натворил?

— Вы помешали представителю вооруженных сил исполнять его обязанности, а это — тягчайшее преступление. Так и за решетку можно угодить. А вот и Уильямс.

Человек, приближавшийся к ним, рядом с низкорослыми колумбийцами казался гигантом. У него было крупное, значительное лицо нордического типа и светлые коротко подстриженные волосы.

Уильямс шел, положив руку на плечо колумбийского офицера, возвышаясь над ним на целую голову, и офицер, казалось, сгибался под тяжестью этой руки.

Уильямс взял Хоуэла за руку, осторожно, заботливо пожал ее и отпустил.

— Добро пожаловать в Лос-Ремедиос, мистер Хоуэл.

Седрик говорил о вас, и мы благодарим за честь, которую вы оказали нам своим приездом. Я объяснил Хуану, что вы являетесь наблюдателем ООН, он весьма сожалеет о случившемся. Примите его извинения.

Хоуэл подумал, что ему следует внести ясность, не то в дальнейшем не избежать обвинения в преднамеренном обмане властей, но не было сил. В глазах еще рябило, но он попытался выдавить улыбку. Уильямс своим видом напоминал величественный мраморный бюст какого-то римского императора, он не помнил, какого именно; Хоуэл подумал, что такое лицо могло принадлежать слепому.

Офицер одарил Хоуэла приветливой улыбкой и тут же направил ее на Уильямса, который снова положил руку на плечо колумбийцу, отчего тот, казалось, ушел в землю.

— Я договорился с Хуаном, — сказал Уильямс, — что вы поедете вслед за мной До Дос-Сантоса, и у вас больше не будет неприятностей на пикетах. Мне наконец-то выдали номера армейской контрразведки, и теперь я могу ездить беспрепятственно.

У пего был глубокий, хорошо поставленный бас.

— Ну что, едем?

Небрежным жестом он отпустил офицера и направился к своему джипу, который стоял на дороге между двумя колоннами машин.

Они мчались со скоростью семьдесят миль в час вслед за шлейфом красноватой пыли, тянувшимся из-под колес джипа, лишь притормаживая на пикетах, а солдаты отдавали им честь и приветственно махали рукой.

— Грааль обещал офицеру запчасти для машины.

Он получает их из-за границы по особому контракту.

Надо отдать ему должное, он всегда готов прийти на помощь друзьям, — сказал Харгрейв и вновь виновато усмехнулся.

Хоуэл пробормотал что-то в ответ. Им овладела сильнейшая усталость. Кроме легкой боли в солнечном сплетении, он уже не чувствовал никаких последствий того, что произошло с ним на первом пикете. Но двадцатичасовое путешествие, которое он проделал верхом, на автобусе и на самолете, выехав вечером предыдущего дня из горной деревушки неподалеку от Планаса, давало о себе знать. Он задремал и проснулся лишь от толчка, когда Харгрейв резко затормозил машину.

— Дос-Сантос, — сказал Харгрейв.

Хоуэл увидел выкрашенные в яркие цвета хижины, сгрудившиеся на небольшом желтовато-красном плато.

Они миновали хижины по разбитой дороге, и огромный загородный дом в классическом стиле, достойный парижских предместий, величественно симметричный, с двойными наружными лестницами, предстал перед ними во всем великолепии. У фонтана возле лестницы стоял джип Уильямса.

— А вот и асьенда, — сказал Харгрейв. — Мы живем в домике справа.

Проснувшись, Хоуэл тотчас зажмурился, ослепленный яркими полосами света, которые падали на белую стену сквозь жалюзи. Откуда-то издалека доносились слабые звуки, напоминавшие крики и уханье животных, знакомые каждому, кто проезжал в империале мимо зоосада Ридженс-парк. Маленькая розовая ящерица появилась на стене и тут же метнулась прочь.

Он попытался припомнить, каким образом оказался здесь, на этой кровати. «Мы, как и местные жители, не пренебрегаем сиестой, — сказал Харгрейв. — В тропиках сиеста просто необходима. Не подкрепиться ли вам сэндвичем в ожидании обеда?» Хоуэл отказался. «Я перекусил в самолете». Когда он ложился, было пять вечера, а сейчас часы, которые он взял с тумбочки, показывали четверть восьмого. Он отложил часы; раздался стук в дверь, и в комнату вошел Харгрейв.

— Доброе утро. Выспались за ночь?

— Да, спасибо. Так сейчас уже утро? О боже!

— Видно, крепко спали, я уже стучался, но вы только похрапывали в ответ. Как себя чувствуете после вчерашнего?

— Все в порядке.

Хоуэл незаметно нащупал рукой солнечное сплетение. Болезненность почти исчезла.

Они спустились по лестнице. Запах свежеструганных досок, ощущение временности этого жилья были хорошо знакомы Хоуэлу. Он задумался, а не сознательно ли люди, работавшие в заграничных секторах «Благотворения», создавали подобную обстановку: картины в рамках, так и не развешанные по стенам, нераспакованные вещи в шкафах — все, казалось, специально должно было напоминать о том, что рано или поздно они уедут отсюда.

— Вы говорили, что недавно вернулись из Индии.

Довольны поездкой? — спросил Харгрейв.

— Вам бы в Индии не понравилось. А мне она пришлась по душе. Там не случается ничего непредсказуемого. Какая бы ни складывалась ситуация, ее всегда можно спрогнозировать. Вы всегда знаете, какой оборот примут события.

— Здесь на это не надейтесь. Никогда не угадаешь, что принесет завтрашний день.

— Но вы привыкли к такой жизни?

— В конце концов да.

— Я, кажется, никогда к этому не смогу привыкнуть. Мне следовало стать фермером. Не ту работу я выбрал.

Он задумался над своими словами и понял, что шутка обернулась весьма серьезным выводом.

— Больше всего на свете мне хочется заняться чем-то одним и посвятить этому всю жизнь. Я хотел бы прожить всю жизнь в каком-то одном месте и там же умереть.

— Сколько вам лет, тридцать пять? — спросил Харгрейв.

— Тридцать четыре.

— Хороший возраст. У вас есть время. Мне уже пятьдесят пять. Если вы не смените работу еще лет десять, будет поздно. Сделаю вам необычное признание — я стал испытывать потребность в некоторой дозе напряженности и постоянной опасности, на которые так щедра эта часть света.

— Тогда, должно быть, вы дождаться не можете первого мая, когда на улицу выйдут танки и полетят бомбы.

— Может быть. Завтракать будете?

— Спасибо, не откажусь.

Завтракали в огромной побеленной комнате, всю обстановку которой составляли деревянные стол и стулья весьма топорной работы. Стулья были неудобные, с узкими и жесткими сиденьями. Харгрейв с превеликой аккуратностью вынимал чайной ложечкой желток из яйца и размазывал его по лепешке, пока та целиком не покрывалась ровным желтым слоем. Тогда он осторожно брал лепешку и начинал есть. В уголках его рта образовалась тонкая желтая корочка. Не было ни ножей, ни вилок, и Хоуэл обходился одной ложкой.

— Вкусно, не правда ли? — спросил сиявший от удовольствия Харгрейв.

— Да, действительно вкусно.

— Гордость местной кухни. Каждое утро Уильямс присылает нам свежие лепешки. Их печет его повар-индеец.

Харгрейв занялся намазыванием желтка на очередную лепешку, и Хоуэл, у которого это зрелище вызывало отвращение, отвел глаза.