Розовый изгиб неба над муаровыми холмами. В сумерках рассыпаны десятки помаранчевых квадратов-окон. Пахнет дождем и свежей травой. Злобное рычание позади - зверь рядом. Фридман секунду понятия не имел, где и почему оказался. Порыв холодного ветра немного привел в чувство. Сколько прошло времени? Сколько точно прошло времени? Услышал далекий крик, как будто кричал совсем маленький ребенок, и бросился наконец бежать. Не тут-то было: патрульный появился прямо перед носом, страшно зарычал, схватил Фридмана за плечи, легко поднял над землей и понесся выше. И выше. И выше.

Через полсекунды Антон оказался не здесь. То есть здесь и не здесь одновременно. Он понял, что все еще в лапах жуткой твари с четырьмя лицами, с пятью лицами, с миллионами лиц, и все еще с бешеной скоростью несется в черное беззвездное небо, и скоро ему перестанет хватать воздуха, и бортовые системы больше не работают, как не работала бы какая-нибудь флешка в непролазной тундре конца восемнадцатого века... Он там и здесь. В черном небе и на кухне маленькой квартиры, в которой раньше жили строители коммунизма. Тут пахнет выветрившимся пивом и протухшей в мусорке едой. Слева тарахтит престарелая стиральная машина, а за столом сидит Лапша.

Антону становится дико холодно. Лапша что-то говорит, будто бы нарочно медленно, растягивая гласные, но слов все равно не разобрать... Останови мгновенье, Фридман. Прекрати это.

Время никуда и ниоткуда не течет. Не нужно ничего останавливать вне, проблема в твоей голове. (Крыша небоскреба, сильный ветер, напуганные глаза Ромашки и твои бесконечные копии, лезущие отовсюду, как зомби; запах гари, треск огня и сирена, страшный вой, из-за которого голова вот-вот лопнет). Заставь все вокруг замереть, Антон, вернись туда и прочти по губам то, что хочет сказать тебе старый друг.

В плечи Антона впиваются острые когти. Это патрульный Прыгает, но выходит так, что они всего-то оказываются в верхних слоях, опять. Секунду-другую сцепившись, вертятся в сине-красно-фиолетовом нигде и опять выныривают на воздух. И падают в бурую вонючую воду. Удар, взрыв брызг.

Фридман теряет ощущение себя; возможно организм подвергся критической нагрузке внимание примите меры необходимо срочно принять меры примите меры. В случае если отключение или перезагрузка системы не будут инициированы носителем, перезагрузка осуществится автоматически через...

Патрульный вытаскивает Фридмана из глубины, и тут ночь разрезает страшный нечеловеческий вой.

- Сашка! - орет кто-то. - Беги!

Демон швыряет Фридмана в кусты, словно тряпичную куклу. Больше ничего не видно и не понятно. Тварь рычит где-то рядом. Сердце как кусок льда. Сейчас все кончится.

Антон закрывает глаза и в ту же секунду чувствует, как мир вокруг изменился: пространство трансформируется, обретая границы, меняются запахи, исчезает ветер. Все затихает.

- Как ты? - знакомым голосом обеспокоенно спрашивает пустота. - Антон, ты меня слышишь? Антон?

Кто-то быстро касается двумя пальцами его шеи справа, а затем трясет за плечи.

- Антон!

Кое-как разлепив веки, Фридман видит, что над ним склонился... Лапша?

- Шшш... Ка...

- Лежи. Не закрывай глаза. Не закрывай! Не знаю, что именно произошло... Я помню, что ты просил. Не получилось. Я... Я не смог, старик.

Фридман ничего не ответил. Повернулся налево и посмотрел вниз, пытаясь не думать...

- Где моя рука?

- Открутил. Она ведет себя странно.

- Хорошо.

- Ладно.

Фридман тяжело дышал. Все получилось.

***

Лапша уснул под утро прямо за компьютером. Уткнулся в сложенные на столе руки. Сопел и иногда что-то бормотал во сне. Фридман стоял в дверном проеме. Смотрел на старого приятеля и пытался вспомнить, так ли все было в прошлый раз.

Бесполезно - в памяти огромные дырки.

Основная часть плана удалась, вопрос закрыт вроде бы, но выживать Фридман не планировал. Драматическая смерть там, у болота, стала бы отличным финалом. Теперь финал смазан. Антон усмехнулся, сунул в рот сигарету, которую все это время вертел между пальцев, подкурил, выдохнул густой сизый дым. В груди мгновенно перестало жечь.

Синие сумерки. На кривой голой ветке прямо напротив окна сидела жирная ворона. Кажется, тоже спала. (Наверное, ее тоже как-нибудь зовут). Антон кашлянул, поправил куртку, скривившись от резкой боли в культе, и вышел в коридор. Не так-то и просто надеть ботинки, орудуя только одной рукой, которая к тому же дрожит, как у алкоголика. Справился, еще раз оглянулся и вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.

До самой глубокой ночи бродил Цезарь по до боли знакомым тропам среди холмов, да все никак не мог надышаться. Какой здесь воздух! Господи! Какой там был воздух... С утра, опьяненный какой-то нереальной свободой, сунулся в деревню, наткнулся на пастуха Валерку, который через лет десять помрет спьяну в сугробе... Валерка остановился и долго смотрел на Цезаря, жуя травинку и щурясь от солнца. Цезарь повел себя как дурак, конечно, но тоже замер: не двигался и молчал. Показалось, что прошло минут пять, и это выглядело бы ужасно подозрительно и глупо, но Валерка хрюкнул и двинулся вслед за своими коровами, а Ларин понял, что и минуты не прошло.

Просто что-то стряслось со временем.

Ларин видит забор, который дед заставлял красить каждое лето, и мы были все с ног до головы были в синей и красной краске, а в город в августе возвращаться так невыносимо не хотелось... Видит, как из будки выглядывает старый пес Волчок, у которого гниют глаза. Слабый и больной, еле волочет он за собой толстую ржавую стальную цепь. Он отказался жить в доме, выл и скреб когтями полы, просился к себе в конуру, хотел защищать. Больше ничего не умел.

Волчок умрет, когда Ларину исполнится девять. Ларин не почувствует ничего. Вообще ничего. Это странное чувство надолго останется с ним, почти на всю оставшуюся жизнь. Будет кончаться лето, второе пустое лето без Сашки, и старый тополь, растущий прямо посреди двора, заслонит длинной кривой тенью сарай... Волчок лежит и не двигается... Секунда: настороженно поднимает голову, слепо озирается. Нюхает воздух, чует чужого.

Цезарь стоял за забором и смотрел на свой старый двор. Хлопнула дверь летней кухни, и вышла бабушка. Толстая и маленькая, как плюшевая игрушка. В косынке и простом сером платье. У Цезаря ком встал в горле, но хватило сил и мозгов немедленно оттуда убраться. На холмы. Иначе... а что иначе-то?

Бродил, бродил, вспоминал; щедро и беспощадно лилось в голову то, о чем давным-давно позабыл. Узенькая, с худыми коленками, одиннадцатилетняя Лида, которая, даже спустя годы, вызывала у Ларина приступы восхищения. Красные пугающие губы Вальки. Или здоровяк Мамед с безумными глазами. Красными не то со злости, необъяснимой и страшной, не то от «травы». Вот он, под истошные Валькины крики, давит сороку. У птицы переломаны крылья, ей осталось совсем немного, но она пытается бежать. Не получается. Хрясть. И голова нееестественно вывернута вверх.

Свечерело, зажглись в окнах огни. Ларин сидел на склоне и смотрел на деревню. Хотелось есть и спать. Пирожков бы бабушкиных - откусываешь кончик, а затем ложкой толкаешь внутрь ломоть сливочного масла. И пусть мать споет что-то. Неважно, какую именно песню, пела она что могла, что помнила, хриплым медовым голосом. «Ложкой снег меша-а-а-я»... Глаза слипаются. Поцелует мокро в щеку или в лоб, прошепчет: «Доброй ночи» - и выйдет из комнаты, погасив за собою свет.

Не удержался, встал, легко, как пружина, и пошел через картофельное поле к маленькой, едва заметной в зарослях калитке: там можно подняться по тропе через огород, и выйти прямиком к будке Жука. Жук - это второй дедов пес, совсем маленький, плешивый звонок, а не собака, которого отравит сосед, когда Цезарю будет пятнадцать. Рядом с будкой Жука стоит большой котел, где варят похлебку свиньям, а слева небольшой загон, там ослица Машка, которую отчим, Капитан Золотой Зуб, глупый и надменный, забьет в голодный год уже после смерти деда.