***

В один из дней - на земле было холодное, дождливое лето, середина июля - я опять пришел к маме во сне. Это была моя слабость, хотя постоянные говорили, что навещать существ из базовой реальности опасно.

- Андрюша!

Она улыбалась, как улыбается тяжелобольной человек, которому на некоторое время стало лучше. Который знает, что эта ремиссия - последняя.

- Привет, солнышко, - тянет руку, касается моего лица дрожащими пальцами. - Как ты там?

- Все хорошо, мама.

- Я скоро приду, мальчик мой. Скоро мы будем вместе, сынок.

Она просыпалась в слезах. В эти несколько секунд, а когда и минут, в промежутке между сном и явью, я все еще мог за ней наблюдать. Она бледной тенью шла по пустой и холодной квартире: на кухню или в ванную комнату...

...В один из дней того лета, когда все началось, я вернулся. Кошмар никуда не делся: тварь стала огромной, в половину потолка, проклятый жирный черный паук-вампир. Я просил у постоянных убрать его, вычеркнуть, вырезать, стереть, уничтожить. Что он там делает? Чего ждет?

- Почему? Почему все должно быть так? Чего именно ждет эта штука? Что ему нужно в доме моей матери?

Постоянный долго смотрел на меня, а потом, будто поняв что-то, мне неподвластное, улыбался и лениво отвечал:

- Это часть плана. Так нужно.

Никогда не говорите мне, что «так нужно». Никогда.

- Чьего? Чьего плана? Что это еще за план?

Проклятые зомби смотрели на меня так, будто никогда мне не станет известно столько, сколько известно им. Не потому что они не хотят, а потому что сознание мое, неизлечимо людское и, конечно, донельзя примитивное, не сможет это «сакральное» нечто осознать.

- Уберите это от моей матери.

- Нет.

- Уберите это от моей матери, или я найду способ убрать сам!

- Невозможно быть несогласным с восходом солнца, Андрей. Правильно? Если мы будем говорить в категориях, к которым вы привыкли. Бороться с вращением Земли - глупость. План - это часть живого, часть Города и часть вас, Андрей.

- Уберите. Это. От. Моей. Мамы.

Они не убрали. В один из дней того лета, когда дожди лили недели подряд как проклятые, а по мрачным узким улицам за окном, сжимаясь и дрожа от холодного ветра, брели одинаковые серые люди, мама проснулась от страшной головной боли. Она давно, с самой моей смерти, не ходила ни на какую работу и, мало ела, постоянно спала. Я хотел успеть прийти еще, в самый последний раз, и, может быть, решиться сказать то, чего не успел: мама, я тебя очень люблю. Мама, мне тебя страшно не хватает, я был дурак, что ушел в свою комнату, будь она проклята, я бы все отдал чтобы побыть с тобой еще немного, просто посидеть и послушать, что и как у тебя там на работе.

- Мама! - ору, но она меня уже не слышит. И никогда больше не услышит.

- Мама! Мама! Мама!

Сердце как будто бы разорвали пополам, как ненужную бумагу. Лана подняла глаза, стараясь не выдавать волнения.

Он - один из пациентов. Никакой не особенный.

Фридман пропал, и его нужно найти. И все. Сознание, как злая ревнивая подруга, немедленно подкинуло в голову обеспокоенное Димино лицо: ведь поговорить им так и не удалось. Точнее, возможность была, было десять миллионов возможностей, но бедный парень смотрел на нее такими глазами... ну, такими... Лана так задумалась, что не расслышала последних слов Горгоны.

- Что вы сказали?

Горгона, в последние дни ставшая еще более бледной, с нездоровым румянцем на впалых щеках, спокойно повторила адрес полицейского участка, в котором, по ее информации, держат Антона.

- Ты куратор, - сказала она. - Ты должна поехать.

- Конечно, конечно...

Лана протерла глаза пальцами, как уставший ребенок. Страшно хотелось спать. Отделение психологической помощи реформируют, нужно было собрать и сдать отчеты по исследованиям. Если честно, в том, чтобы ехать и спасать Фридмана из полиции, особого смысла уже не было. Пара-тройка дней - и центр прикроют. Распоряжение сверху. У них там какие-то новые идеи, которые на этот раз обязательно и непременно всем помогут... На кой ляд тогда нужно сдавать отчеты? Тем более что из головы не идут увалень следователь и идиотский Фридман со своими волчьими скулами.

- Конечно.

Лана вздохнула. Было странно вот так вот спокойно спускать в унитаз результаты работы за год, но ничего не поделаешь. Так все устроено и всегда было устроено.

- Алина Борисовна, дайте мне, пожалуйста, немного времени, я кое-что закончу и поеду. Ладно?

Видимо, что было в ее голосе, потому что Алина Борисовна изменилась в лице.

- Ты молодец, - сказал она. - Ты большой молодец, Света. И большой профессионал. Знаешь, я рада была с тобой познакомиться. И работать с тобой - одно удовольствие.

- Я никуда не уезжаю, - Лане стало неудобно. - Будем... будем на связи в Сингулярности, вы там есть, вас подключили?

Вопрос, казавшийся Лане невинным, заставил лицо Горгоны опять почернеть.

- Съезди, пожалуйста, - бросила она сухо. - Сегодня обязательно нужно поехать. Он ждет помощи. Мы должны помочь.

Дальше Лана разбирала истории как во сне. То есть смотрела в какие-то отчеты, данные, читала что-то, сохраняла себе в память, но ничего не понимала. Вообще ничего. Как будто буквы, слова и смыслы перестали иметь какое-либо значение. Прошло два или три часа; руки устали, голова болела, сказывались дурацкие выходные. Как будто слетала в прошлое и нахваталась какого-то советского дерьма.

- Ладно, - сказала она сама себе. - Нужно ехать.

Старалась казаться более серьезной и безразличной. Старалась сделать так, чтобы ее забота выглядела не больше, чем профессиональный навык. Ничего личного. Ехала, сосредоточенно глядя в окно, и ничего там не видела.

- Знаете...

Фридман выглядит... странно, не так, как раньше. Лана не смогла бы объяснить, что именно изменилось в облике парня. Глаза потускнели, щеки впали, но он в то же время как будто бы стал взрослее, крепче. Складывалось впечатление, что он видел что-то... что-то такое, что меняет тебя навсегда. Как смерть.

Говорит:

- Я прибыл сюда из будущего, понимаете, примерно из шестьдесят восьмого года. Две тысячи шестьдесят восьмого.

- Вот как? - усмехается мерзкий Димкин дядя. Сидит, важный, как будто сегодня кому-то вообще есть дело до органов правопорядка. Стокилограммовый кусок прошлого.

- Ага, так точно.

Фридман смотрит на Лану так, будто видит впервые.

- И Антон из вашего времени - это действительно другой человек. И я его правда не смог найти, просто думал, что кое-какие технологии, понимаете, технологии будущего, еще работают и я смогу запрограммировать ваше сознание таким образом, чтобы вы считали, что я говорю правду насчет близнеца. Насчет чего угодно. Глупо вышло.

- Антон, - не выдерживает Лана, мгновенно берет себя в руки. - Как видите, - оборачивается к Ларину и собирается сказать, что он узурпатор и тиран, дурак и...

- Я шучу, извините, - нелепо улыбается Фридман, и тут его словно подкашивает.

- Я его забираю! - кричит Лана, ей страшно даже смотреть на хозяина кабинета, но не смотреть нельзя. И Цезарь Геннадьевич, что удивительно, отводит взгляд первым.

Фридман бубнит что-то в бреду. На улице темно и страшно холодно. Лана успевает подумать, что в тот момент, когда она входила в участок, был яркий светлый день. Было страшно жарко, и как так...

- Антон!

- Я сейчас. Мне нужно.

Он плетется, как пьяный, а спустя секунду, за которую Лана не успевает сформулировать мысль, ее накрывает неприятная шевелящаяся темнота.

***

В самый первый раз было больше непонятно, чем страшно. Лана смотрела на Манохину и думала, что все это какая-то странная ошибка. Как в плохом дешевом кино.

- Где мы?

Жена Максима, неестественно худая, с жуткими черными глазами, возвышалась над привязанной к стулу Ланой и молчала, тяжело дыша.