— Эх, кабы хоть раз в рожею богатинную схлендать!

— Гляди, чего схотел! А засекут?!

— Пушшай!

— А пушшай, так схлендай! И за нас тожа! Свечку скопом поставим.

На Кучкове, по всему урочищу, — люд: конные, санные, пешие… Толкутся, пыхтят в заиндевелые вороты, подсигивают — мороз дерок, прозябнет. По урочищу, и крутя, и вдоль, метёт позёмка, вдирается под нестёганые ферязины да зипунишки. Худо тем, у кого ни шубы, ни кожуха. Но не уходят, тиснутся в гущу, мнут ногами разрыхлённый снег.

Сугробы вокруг растолкли, а посреди урочища снег не тронут, целина.

Поп Авдий, торжественный, как на литургии, взывает к окоченевшей толпе:

— Миряне! Не стойте, яко древа в лесу сатанинском! Сыдите с мест своих облюбленных и прошествуйте семо и овамо[36] вослед мя, яко же шествуете вослед Господа нашего!

Авдий, подхватив руками ризу, широко, как на ходулях, пошёл по глубокому снегу. Вслед за ним, безмолвно и угрюмо, двинулась толпа. Измученные морозом люди послушно шли за попом, охотно шли — ожидание изнурило их так, что они готовы были и боком катиться по этому полю.

Пройдя из конца в конец, Авдий остановил толпу, воздел руки к небу, как апостол, и возгласил:

— Чада мои возлюбленные! С Божьей помогой оборотимся вспять!

Снег на урочище взмесился, поумялся, но всё равно его было много.

Авдий сокрушённо вздыхал:

— Худо, братися…

Сходились мясницкие. Чуть поодаль от них гурбились плотницкие. Их собралось уже с полусотню. Сава был среди них — верховодил.

От Рождественки через урочище лёгкой рысью шла тройка. Следом за ней трое верховых.

В толпе узнали буланую тройку боярина Хворостинина — никто больше не держал на Москве буланых, — узнали и троих его сыновей. Всегда и всюду неотступно, как стража, сопровождали они своего именитого отца. Всей Москве пригляделись Хворостинины этим своим обычаем. С первого взгляда узнавали их.

— Гляди, Хворостинин!.. С боярчуками!

Толпа задвигалась, удивлённо зашумела.

— Никак сам?!

— А то!.. Вон, в санях, в вильчуре[37].

Было чему удивляться: почитай, год, а то и все два не видывали на Москве Хворостининых. Уж и забывать о них стали. Старый боярин хворал, каждый день смерти ждал. Сыновей неотступно около себя держал, боясь помереть не на их глазах. В Чудов монастырь вклад сделал на помин своей души, грамоту духовную составил — совсем к смерти приготовился, а услышав от сыновей про кулачный бой, велел везти себя на Кучково.

— В последний раз перед смертью хочу поглядеть, — сказал он сыновьям. — На том свете такого не увижу.

Буланая тройка развернулась… Кони, отвыкшие от узды, норовились, не хотели стоять. Младший из братьев, Пётр, спешился, стал успокаивать лошадей, ласково похлопывая их по ощерившимся мордам.

Поп Авдий подошёл к саням, широко, щедро перекрестил боярина:

— Божьей тобе благодати, боярин! Яко честь велию приимут чёрные и незнатные се твоё обретание здесь!

— Как молодцы? — тихо и вяло спросил Хворостинин, но глаза его прояснились, будто высветились изнутри, по бледным щекам скользнул лёгкий румянец.

— Молодцы, боярин, яко жеребцы! Вожжу под хвост — и на прыть!

— Пущай начинают…

— Ежели собрались с духом — учнут, боярин!

— Поторопи…

— В таковом деле поспеха — не утеха, боярин.

— Боюсь, помру, — тихо вымолвил Хворостинин.

— Аз буду молить Бога, боярин, не призывать тя в сей лепый час!

Окольничий Темкин, стоявший в толпе переодетым в одежду стрельца, чтоб не быть узнанным, видел, как подкатили сани Хворостинина, и в душе беззлобно ругнул боярина: «Ишь, старый потешник!.. Уже двумя ногами в могиле, а туда же!» Ему захотелось подойти к больному боярину, сказать ему что-нибудь доброе, хорошее — он вдруг почувствовал невольную близость к нему, рождённую их общей страстью, которая, как заговор, соединяла их сейчас, — но сдержался: не хотел выдавать себя. На него и так уже подозрительно поглядывали, особенно стрельцы, которых, конечно, удивляло, что он держится особняком, отдельно от них. Знали бы они, что это не загордившийся их собрат, а сам окольничий Темкин — духу их не было бы на Кучкове.

Темкин поглубже натянул шапку, полез в передние ряды.

На поле вышли бойцы. Сотня с одной стороны, сотня — с другой. Поскидали шубы, кожухи, кафтаны…

Толпа напряжённо молчала. Ждала. Впереди всех стоял поп Авдий, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Неподалёку стояли и другие безместные попы, сгрудившись небольшой кучкой, — мертвенно-бледные от холода, со смёрзшимися бородами, неподвижные, напряжённые… Даже пар от дыхания не вился над ними — затаённо, почти не дыша, ждали они начала боя.

Бойцы стали двумя рядами — в сажени друг от друга, натянули рукавицы.

Сава стал против Рышки. На всю Москву хвалился, теперь перед всей Москвой и исполнял свою похвальбу.

— Зря ты, Сава, — опять по-доброму сказал ему Рышка. — Угроблю я тебя.

— А ты меня не стращай! — угрюмо съязвил Сава. — Небось брюхо не толокном набито — пробью!

— Ну, Сава, — уже по-настоящему пригрозил Рышка, — теперя держись! Эй, братя, — крикнул он своим, — взяли их!

Кто-то негромко сказал:

— Господи, поможи…

Ряды сошлись. В напряжённой тишине глухо раздались первые удары и первые стоны.

Рышка прицелился Саве в грудь, изловчился и изо всей силы выстрелил кулаком. Даже зубы клацнули у него. Сава вёртко откинулся в сторону, вжался головой в плечи — Рышка только обдал его своим жарким дыханием и со всего маху, тяжело, как подрубленное дерево, рухнул на снег.

— Ух ты, боже мой, — испуганно перекрестился Авдий, увидев, как завалился Рышка.

Попы за спиной Авдия дружно глотнули морозного воздуху. Из толпы отчаянно выкрикнули:

— Рышку завалили!

— Вставай, братушка! — дрожащим голосом прокричал Авдий.

Рышка поднялся, растерянный, беспомощный, с залепленным снегом лицом… Сава подскочил к нему, быстро саданул в грудь — раз, другой… Рышка протирал глаза. Сава ещё раз ударил его. Рышка даже не пошатнулся, только поискал Саву рукой, как слепой, и сплюнул набившийся в рот снег.

В толпе захохотали. Кто-то по-деловому присоветовал Саве:

— В дышло его!

Сава снова подскочил к Рышке, но тот уже протёр глаза. Сава наткнулся на его кулак, как на стену: взметнул головой и осел. Рышка перешагнул через него, пошёл искать достойного себе.

На снегу уже валялось несколько человек. Скорчившись от боли, они отплёвывались кровью и как-то совсем не по-человечески, глухо стонали. У одного горлом шла кровь. Он всё отползал, отползал от бьющихся, отрыгивая на снег загустевшие красные комки, но отступавшие под напором своих противников плотницкие смяли его, затоптали…

А на другом краю туго приходилось мясницким. Фролка Ечев уложил уже троих, и теперь с ним завязались сразу двое, но и они не могли ничего поделать с ним: дюж был Фролка — самый сильный среди плотницких. За силу только и держал его в своей артели Сава. Топором Фролка мало что мог, но где требовалось поддержать или поднести, тут он стоял за пятерых.

Рышка пробрался к Фролке, ехидно крикнул:

— Ай, молодец ты, Фрола!.. Да проть овец!

Наседавшие на Фролку мясницкие отступили, оставили против него Рышку. Рышка изготовился, вытрещился для пущей острастки, глумливо спросил:

— Не боязно, Фрола?

— Дык с чаво?.. — равнодушно пробасил Фролка. — Бей первой. Не свалишь — я вдарю.

— Горазд, — крякнул Рышка.

Фролка прочней поуставил ноги, напружился.

— Не, — раздумал Рышка. — Бей первой ты.

— Схитрить хошь? — усомнился Фролка.

— Злости нет на тебя покуда…

— У мине також нет, а вдарю… Стань-кось сподручней и не дыхай, не то дух сшиблю.

Остальные бойцы, и плотницкие, и мясницкие, ещё немного помахали кулаками и прекратили бой. Все стали смотреть на Фролку и Рышку.