Как я выяснил позднее, чиламы, неожиданно для своих противников, оказались не такой простой мишенью. Вместо того чтобы двинуться сразу тесной толпой, они шли по двое и по трое, отделенные широкими интервалами. У виджилянтов, давно сидевших с наведенным прицелом, поднялись споры, куда стрелять — в голову, в середину или в хвост растянувшейся колонны индейцев; вдобавок пулеметчик оказался плохо обученным, фактически не умел обращаться с пулеметом. Должен сказать по личному опыту, что ничего нет проще, как промахнуться из современного пулемета по легко поражаемой цели; помню, что я не сумел за тридцать ярдов подстрелить газель в Западной Пустыне из пулемету «шпандау», который мы сняли со сбитого немецкого самолета. Так или иначе, пулеметчик дал неуверенную очередь из своего «браунинга», после чего ленту заело; чиламы же рассыпались и попрятались за большими валунами, лежавшими по течению ручья.

Виджилянты попытались растянуть фланги, чтобы взять индейцев в кольцо, однако тут же потеряли связь друг с другом и стали стрелять по своим.

К тому времени, как мы прибыли, минуло уже четыре часа с начала боя, но, как выражаются в военных донесениях, обстановка оставалась неясной. Я ехал впереди патруля вместе с сержантом; от непривычки к верховой езде у меня ломило все тело. Послышались выстрелы, пули засвистели среди деревьев; откуда шла стрельба, сказать было трудно. Мы спешились и укрылись за скалами. Тут нам попался виджилянт, которому пуля раздробила ключицу; он отвоевался и уходил в тыл. Из его рассказа можно было заключить, что виджилянты обезумели от страха и открывают огонь при малейшем шорохе. Он рассказал нам также, что индейцев не берет пуля, и добавил, что виджилянты, прослышав об этом, сильно приуныли.

Эти городские ладино не были религиозными людьми — разве что носили на шее образки святых, — но всякое суеверие влекло их, как сороку яркий лоскут. Думаю, что после известия о заколдованных рубашках ни один из них не мог уже верно прицелиться.

Ладино сообщил, что отрядом командовал некто Моралес, недавно отбывший пять лет заключения за бандитизм. Моралесу не повезло; из его маузера вырвался затвор и начисто снес ему. лицо. Наш виджилянт вместе с еще одним, который удрал в другую сторону, потащили было Моралеса в тыл, но попали под огонь своих. Когда стрельба прекратилась, мы двинулись дальше, ведя коней в поводу, и скоро наткнулись на Моралеса. Он был мертв, всю голову его облепили бабочки, так что невозможно было разглядеть, что случилось с его лицом.

Бабочки сидели плотным слоем в несколько рядов, как роящиеся пчелы, крылышки их были сложены и едва шевелились. Напитанная кровью земля под головой Моралеса тоже была усеяна бабочками, и казалось, что он прилег отдохнуть на разноцветную подушку.

Едва мы успели оттащить труп Моралеса в сторону от тропы в высокую траву, как стрельба возобновилась. С большим трудом я заставил своих людей укрыться. Все они были уверены, что храбрый человек неуязвим для пули.

Стоило мне дать им волю, и они поднялись бы во весь рост и в глубоком спокойствии, не спеша направились бы навстречу пулям. Трудность была в том, чтобы, требуя от них осторожности, скрыть в то же время, что я сам отношусь к пулям иначе, чем они. Непрекращающаяся стрельба отдавалась эхом по всему ущелью.

Джунгли вокруг кишели зверьем. Место было замечательное и годилось для всего, кроме кровавого боя. Я слышал, как испуганные животные — наверное, это были кабаны — пробегали неподалеку от нас, ломая кустарники, а потом, не добежав нескольких ярдов и учуяв запах человека, поворачивали назад. Красивые белокрылые хищники, похожие на тех, что я видел на Тамансуне, парили над нами, но стрельба пугала их, и они не решались опуститься на приглянувшуюся им добычу. Как ни странно, пугали меня не эти хищные птицы, а летавшие вокруг бабочки. Они не оставляли нас, следуя за каждым, как свита. Я припомнил рассказы о том, какими неправдоподобно тонкими инстинктами наделены насекомые.

Я лежал за валуном величиной с небольшой дом и старался подавить в себе страх. Наверно, этот валун пролежал здесь добрую тысячу лет.

На его верхушке вздымались настоящие джунгли, а бока поросли густым мхом и папоротником. Тропа огибала валун, а потом выходила на открытое место, образуя подобие железнодорожной выемки: тропа и ручей шли рядом по дну выемки, а с двух сторон круто поднимались захваченные оползнями склоны. Земля была оголена на добрых сто футов — сплошь рыжая глина да несколько вывороченных с корнем деревьев. А в нескольких футах выше границы оползней крутизна склона сглаживалась и зелень свисала вниз, как тяжелый плед, брошенный на оттоманку. Пораздумав над топографией местности, я решил, что, пожалуй, самое разумное — оставаться на месте до наступления темноты. Тогда стрельба прекратится сама собой, и все участники, так сказать, разойдутся по домам. До захода солнца оставалось еще два часа.

Размышляя так, я немного успокоился и даже стал чуть-чуть надеяться на благополучный исход нашего предприятия. Всякий раз, как я думал о чиламах, я чувствовал, что если смогу спасти их от грозной судьбы, то впервые в жизни сделаю что-то стоящее.

В свете происходившего все, чем я жил до того, казалось пустым и банальным. Близкая опасность приободрила меня, как ледяной душ, и, когда сержант Кальмо, вернувшийся с рекогносцировки, позвал меня, легонько свистнув, я поднялся и вышел к нему из-за прикрытия. Мы стояли на открытом месте, долина расстилалась перед нами как на ладони, страх мой исчез.

— Взгляните-ка туда, — сказал Кальмо.

Я поглядел в ту сторону, куда он указывал пальцем, но ничего не увидел. Очертания предметов обострились в предвечернем свете. Теневая завеса, уже брошенная на горы, ползла вниз по дороге по направлению к нам, и глаз не знал, на чем остановиться.

— Я ничего не вижу, — сказал я. И в ту же минуту, гораздо ближе, чем я искал, что-то белое мелькнуло среди камней, громоздившихся по течению ручья. Потом опять что-то белое метнулось в другом направлений. На секунду-другую поднялись две человеческие фигуры в белых рубахах и снова спрятались за валунами.

— Чиламы, — сказал Кальмо. — По-моему, они собираются все в одном месте, вон за тем большим валуном, что похож на яйцо. Кабронес сверху еще их не видят.

Я подумал, что это дурная новость. Пока индейцы прячутся по двое и по трое, они в какой-то мере в безопасности, потому что раздельно не сумеют принять никакого решения. Но стоит им сойтись вместе, начнет действовать закон общности, и тогда любому решению, каково бы оно ни было, каждый индеец подчинится беспрекословно.

— Лишь бы они не вздумали выйти из укрытия, — сказал я.

— Думаю, что выйдут. Как только соберутся вместе.

— До следующего укрытия двести ярдов.

Сколько их доберется живыми?

— Если пулемет, о котором говорил каброн, в порядке, ни один не уцелеет.

— Значит, нам нужно действовать первыми.

— Ваша правда, капитан. Действовать нужно немедленно.

— Что ты думаешь делать?

— Что ж, капитан, нужно пойти и увести их.

— Туда не доберешься. Нас перебьют, как зайцев.

Кальмо поглядел на меня загадочно.

— Вы правы, капитан. С вашего разрешения, я пойду к ним один.

— А потом?

— Я продержу их на месте до темноты, а потом приведу сюда.

Храбрость может стать пагубной страстью.

Мне часто казалось, что очень храбрые люди постоянно ищут повода, чтобы испытать себя, и приносят жертвы опасному самолюбию. Поэтому я отнесся к предложению Кальмо с подозрением. Но что другое мог я предложить?

Голосом, который я не признал бы своим, я сказал:

— Мы пойдем вдвоем.

— Не думаю, что это будет правильно, капитан.

— Почему ты не думаешь, что это будет правильно?

— Не знаю, как объяснить. Нужно показать этим кабронес, что такое выдержка.

Мне будет легче, если я буду один.

На самом деле Кальмо считал, хоть и не высказал этого открыто, что, не будучи вакеро, я не обладаю той отвагой, которая влечет за собой неуязвимость.