– А вы уже ловко сидите!

– Ваша школа, – засмеялся Фридрих.

В Бремен из Бармена приехал такой же практикант Рихард Рот. Отец его тоже был фабрикантом и послал сына стажироваться в торговом деле.

Рот всегда был веселым покладистым малым и едва увидел Фридриха в клубе, обрадовался, бросился обнимать его.

В воскресенье они решили съездить верхом на экскурсию в Бременскую Швейцарию.

Утром Фридрих раскрыл было книгу Шлейермахера, уже первые строки поразили его, но надо было собираться.

За город двинулась вся зажиточная публика. В колясках с откинутым верхом, в закрытых, но с распахнутыми оконцами ехали молодые девушки и дамы. Рядом гарцевали бравые наездники, те, что по будним дням были коммерсантами и торговыми служащими.

– Фридрих, вы легко сидите на лошади, у меня так не получается, – говорил Рот.

Это было приятно слышать, хотя бы и потому, что Рот уже и в прошлом году учился верховой езде.

– И посмотрите осторожно налево, на вас загляделась молодая особа из голубой коляски.

Фридрих приосанился. Когда тебе восемнадцать лет, когда ты легко и красиво сидишь на лошади и сам это ощущаешь, то, конечно же, приятно, если на тебя смотрят молодые особы.

Бременская Швейцария Фридриха не удивила. Это были обычные песчаные дюны, поросшие редким невысоким лесом. Среди деревьев устраивались на пикники те, кто успел приехать раньше.

Фридрих и Рот решили съездить в соседний город.

Они ехали не спеша, разговаривали.

– Как там поживает Фрейлиграт? – спросил Фридрих.

– А, это тот самый конторский служащий, который пишет стихи? Что это вы так им заинтересовались?

– Как-никак известный поэт и поселился в нашем городе.

– Говорят, хочет бросить службу и уехать. Только на что он будет жить – не представляю. Другой бы за это место держался…

Разговор о литературе Фридрих больше не продолжал.

Город уже был недалек, когда из-за горизонта на небо стала наползать тяжелая сизая туча. В попутных колясках спешно поднимали верх. Многие стали заворачивать лошадей назад.

Гром грохотал уже рядом, а потом ударил ливень.

На Фридрихе была лишь легкая одежда для жаркой погоды, и она мгновенно вымокла.

Они тоже повернули коней назад и стали их поторапливать.

На обратном пути Фридрих промокал несколько раз, и одежда успевала высыхать до нового дождя.

– Прогулка была странна, но интересна, – смеялся, прощаясь, Рот, после того как они отвели лошадей в конюшню. – Интересна хотя бы тем, что одежда ваша высыхала так же мгновенно, как и промокала. Вы и сейчас сухой, а я – посмотрите – мокрый.

– Такое бывает, сударь, – объяснил владелец конюшни, родственник рыжего Деркхима. – Такое бывает, когда у человека много внутреннего жара.

Вечером Фридрих написал о прогулке сестре Марии.

А потом снова раскрыл книгу Шлейермахера.

«Пророчествующий гражданин позднейшего мира, заговорщик ради лучших времен» – так называл себя автор книги.

Так вот почему он, Фридрих, молился неистово в месяцы перед конфирмацией! Тогда он отбросил все, что мешало общению с богом, – книги, разговоры, ученические шалости! Он молился сердцем, искренне, изо всех сил.

Потом, постепенно, уловки хитроумных мыслей снова отодвинули его веру. Особенно в последние месяцы, когда после чтения Штрауса он понастроил скептических чурбашек.

Фридрих снова читал до рассвета, и все ему становилось ясно в этом мире людей, мыслей и божественного сознания. Все-все – далекие звери, жизнь королевского саксонского консула Лейпольда, каждая песчинка, листок на дереве и мерцающая звезда, – смысл всего мира был сейчас понятен, ясен и прост.

Бывают такие минуты счастья, когда приходит озарение, когда ощущаешь, что сливаешься со всем миром, земным и небесным.

О том и писал Шлейермахер.

Бога нельзя постигнуть ни наукой, ни искусством. Лишь сердцем, интуицией, в минуты слияния с миром, бесконечным и вечным, человек постигает его.

Можешь сомневаться в его существовании или верить в каждую букву священных писаний – не имеет значения, бог живет в сердце каждого человека, в искреннем его чувстве добра и любви.

«Бог добрый, он любит красивое и хорошее», – вспомнил Фридрих слова деда Ван Хаара, сказанные ему, четырехлетнему человеку.

Пожалуй, и у деда, и у Шлейермахера был один бог.

Под утро, когда свеча уже была не нужна, потому что ровный розоватый рассветный свет озарил комнату, башню собора и деревья в саду, Фридрих написал Фрицу Греберу:

«У меня выступают слезы на глазах, когда я пишу это, я весь охвачен волнением, но я чувствую, что не погибну; я вернусь к богу, к которому стремится все мое сердце…».

Фридрих перечитал письмо, заклеил конверт, и стало ему легче. Опустошенный, он лег ненадолго, но сон не приходил.

Хорошо, что работы было мало, и после обеда он вздремнул в гамаке наверху, в складе, между ящиками с льняным полотном.

Вечером, идя в клуб, он вдруг поймал себя на том, что едва помнит смысл прочитанных ночью страниц.

И если подумать, то все же странно – он сам нашел в Евангелии десятки противоречий. К чему хотя бы так подробно описана родословная Иосифа, если он Христу не отец. Ведь каждое слово Евангелия – это слово божье. Неужели бог тоже мог разговаривать попусту.

А главное – та чудовищная ирония, когда христиане называют свою религию религией любви. И согласно их вере девять десятых человечества обречены на вечные муки. Даже всем сомневающимся, ищущим свою тропу к богу, тоже обещан ад. Хороша религия любви!

В клубе он спросил жареное мясо с картофелем и овощами, быстро съел, запивая пивом, и хотя его звали из веселой соседней компании, он лишь улыбнулся им и отправился к дому.

Так что же это? Кто прав? Штраус или Шлейермахер? Можно подвергнуть веру анализу разумом или она подвластна лишь чувству?

Эти сомнения, эти муки были теперь с ним ночи и дни.

Он снова, как когда-то, сжимал в бессилии кулаки, в блуждании за истиной. Иногда молился, просил у бога наставить его на верный путь, потом сам над собой же смеялся и вновь молился.

И никто – ни пастор в церкви, ни близкий друг, ни отец – не мог поставить перед ним истинное решение. Только сам. Сам для себя он должен был ответить честно и на всю жизнь.

Он писал в «Телеграф» для Гуцкова статью о народном творчестве «Родина Зигфрида», в воскресенье вновь поехал с Ротом за город верхом на прогулку. Вечером плавал в теплой воде Везера. Но всегда, даже в те минуты, когда он, плывя, медленно вынимал из воды руки и с них падали в волну пламенеющие на заходящем солнце тяжелые капли, даже и тут он мучительно, до боли в голове и сердце думал о выборе между двумя полюсами, двумя новейшими учениями. Штраус или Шлейермахер? И то приставал к одному знамени и считал, что навсегда будет думать и чувствовать именно так; но проходил день, и волнами приливали иные мысли, но и те, старые, – не сдавались. И это было больнее всего – ощущать в себе борьбу противоречивых идей, мыслей, чувств.

А он так хотел пристать к одному из знамен. Наконец, когда он уже обессилел от этой внутренней борьбы, разум победил.

Он не сразу это понял, скорее почувствовал. Почувствовал, что жить стало свободнее, думать – острее.

Он перечитывал статьи Штрауса снова и снова, и смешно ему становилось от своих недавних сомнений.

Ведь здесь же почти все сказано! А остальное может додумать любой человек, если голова его не замутнена фанатичной верой.

Мы не должны мучить даже муху, похищающую у нас сахар, а бог может карать человека, заблуждения которого бессознательны, карать в десять тысяч раз более жестоко и на веки вечные!

Не зря он еще в детские годы удивлялся божеской жестокости.

«Человек родился свободным, он свободен!» – писал Фридрих все тому же Фрицу Греберу.

Приближался август, исполнялся год бременской жизни.

В воскресенье, идя к центральной площади, Фридрих услышал барабаны, увидел юных, безусых гвардейцев, выстроившихся для ежедневного парада, и вспомнил, как они с отцом въезжали в этот город под звуки того же марша.