— Двэйн, ты какие любишь цветы?

Двэйн, как истинный красильщик, выбрал самый цветной вариант, бросающийся в глаза:

— Э-э… медуницы. Элазар… Кажется, нас хотят…

  Двое громил скинули ящики с цветами, заорали на торговку. Ещё двое продолжали следить. Рыцарь, не слушая, болтал чуть ли не с закрытыми глазами и приближался к зубьям капкана, как ни парадоксально, хваткой капкана держа руку Двэйна. Последний бледнел от безысходности.

Всё произошло быстро, меньше чем за минуту.

Из-за пазухи первого оборванца сверкнул кинжал. И тут же был благополучно брошен на землю вместе с его хозяином, который получил с размаху кулаком в висок. Будто одетый не в неудобные шоссы, Элазар легко пнул второго, ринувшегося на него громилу, в живот. Наконец-то отпустил Двэйна, добавил негодяю кулаком в темя и, для закрепления эффекта, пнул первого, собирающегося встать, в бок. В это время случайные прохожие и слуги рыцаря скрутили одного из негодяев, который стоял у травницы. Сама бедная травница, старушка — божий одуванчик, душевно долбанула последнего, отвлёкшегося, громилу скамьёй по голове.

Прибежавшие стражники, заметив герб Элазара на дуплете, добавили жертвам правосудия несколько ударов дубинками, перебросились парой слов со старушкой, чтобы дать показания в суде, и увели упомянутых жертв правосудия восвояси.

— Они следили за тобой.

Рыцарь не слушал Двэйна, подбежал к травнице, что-то сказал и вернулся обратно с двуцветными медуницами в руке.

— Это тебе.

Юноша удивлённо глянул на подарок, не спеша его принять.

— Да не медли! Хватай. Пахнут вкусно, ты тоже.

Не помедлил, схватил. Покраснели даже уши.

***

После бессонной ночи и эмоциональных размышлений на похороны Двэйн решил не идти, чтобы не видеться с Элазаром. И даже придумал причину, дескать, обязан проконтролировать заказ для королевского театра — зелёные платья под гуннов для актёров. О чём сказал матери утром перед тем, как направиться к выходу.

— Постой! Двэйн, ты кое-что забыл.

Мария указала в сторону. Дверь открылась, в зал вошёл огромный, утыканный шестнадцатью свечами пирог на ножках. Одна из ножек подкосилась, мать вскрикнула, вскрикнула мелюзга, несущая угощение, громко вздохнул Двэйн — пирог успешно соприкоснулся с недавно вымытым полом и растерял все свечи.

Две младшие сестрёнки, одна их которых являлась обладательницей подкосившейся ножки, зарыдали. Младший братишка, не растерявшись, поднёс чудом не потухшую свечу к лицу брата. Двэйн загадал первое, что пришло на ум. На уме был Элазар. И, конечно же, о желании не рассказал никому. Задул.

Малышню отшлёпали. Юношу поздравили с шестнадцатилетнем. Пирог без ножек и свечей подарили собакам.

***

Как и обещала Мария, ехали они несколько дней. Красиво одетые, с волосами, покрытыми помадой и плотным слоем пудры, позволяющей хранить причёски в законсервированном состоянии если не месяц, то хотя бы неделю. И тем собственный внешний вид казался Двэйну абсурдней, чем больше он узнавал о таинственном незнакомце от матери.

— Его зовут Ллейн или же Анн ап Ллейан. В обращении предпочтительна первая форма, — поймав взгляд сына, добавила: — Он иностранец. Кажется, валлиец. Живёт на отшибе деревушки, но неплохо. Профессия вынуждает держаться в стороне. Официальная профессия.

Ещё один взгляд, слегка наклонённое лицо.

— Он вываривает трупы. — И выжидательно замолчала. — Никогда не слышал о таком? Часто люди умирают далеко от родной земли. Вместо того, чтобы тащить гниющее тело, обеспеченные родственники заказывают услуги редких мастеров. Занятие уважаемое. Хорошее. Простой люд и прочие невежи ведут себя с ними так, словно перед ними стоит субтортор, палач то бишь. Но, повторяюсь, почём зря, ведь дело нужное.

— А неофициальная?

— Колдун. Настоящий. Он должен знать, что делать с твоим даром.

С минуту смотрели в ставни экипажа на вырождающиеся дома на сваях, утопающие в болоте. Проехали деревянную церквушку, вросшую в землю.

— А Церковь? За ним охотятся?

Мария искренне расхохоталась, чем удивила сына.

— О да! Епископы бдят день и ночь, предлагая за неплохую сумму исцелить их от сифилиса или геморроя. Двэйн, поправь рубаху и причёску, за поворотом будет дом Ллейна — ты узнаешь его по красоте, отсутствующей в этом захудалом местечке.

Дом колдуна, несмотря на его значительные размеры, безумно хотелось назвать домиком, прибавив эпитет «пряничный». И совладать с этим желанием никак не получалось. Пряничный домик был цветастым — на радость красильщикам-Картерам, — выступающие на стенах контрфорсы на крыше превращались в шпили миниатюрных башен. Сама обитель Ллейна казалась миниатюрным замком, таким, которые и представляешь, читая рыцарские романы или слушая рассказы сказителей.

Колдун встретил их у ворот. Был он высоким, выше самого Двэйна, седым и невероятно красивым стариком. Точно таким, каким его и изобразит Бёрн-Джойс через шесть веков, о чём, конечно же, никто из них знать не мог.

Ллейн всмотрелся в лицо Двэйна, будто выискивая шрамы от оспы. Остановился на глазах. Ругнулся звонким голосом мальчика, не старика.

— Вивьен!

Тут же бесцеремонно увёл Марию в свой пряничный домик посреди болота. Та лишь недоумённо оглянулась в сторону сына. Двэйн хотел пойти за ними, но к нему вышла служанка, видимо, Вивьен, которую позвал колдун. Девушка проводила юношу до его покоев. Молчали оба: он не любил и не желал говорить, она же выросла недоразвитой, что было видно по детскому вечно удивлённому личику, прикрепленному к взрослому телу, и по струйке слюны, стекающей с неизменно открытого рта.

В комнате замерла у свечи, буркнув: «Огонёк!», погрузилась мыслями в миниатюрное пламя, открыв рот ещё шире. Двэйн даже рискнул позвать её:

— Вивьен.

Не получилось.

Вышел из покоев в увешанный шкурами зверей зал с камином и влекущими книжными шкафами. Но привлекали сильнее рукописей голоса, раздающиеся в темноте. Не размышляя, юноша тихо зашагал к ним.

— К чему балаган? — голос мальчика, принадлежащий старику-великану.

— Хотела впечатлить. Всё-таки современные веяния моды.

— Унынием и криводушием они смердят. Непригодные для жизни тряпки, обтянутые, словно бабы, мужики, женщины, стянутые извращением из китового уса. Небось, дальше, как шуты, и парики будете носить вместо своих волос? Театр. Коль снаружи такие, такими станете и внутри.

— Повторяюсь, Ллейн, это просто мода. Корсет не делает меня унылой и, как ты выразился, криводушной. Виновата уж точно не одежда.

Оба помолчали. Заговорила Мария:

— Ну и пусть на всё. Ты всегда любил поворчать, лучше ответь: он тот?

— Да. Как и гадала ты в письме, твой сын «тот». Видно по глазам. Хотя не буду лукавить: изначально посчитал, что чокнулась. Уподобилась суеверным старухам, без обид. Но нет. Я обучу его, не скажу, что с радостью, токмо… дай ответ на один вопрос, Мария.

— Дай вопрос, я дам ответ, Ллейн.

— Знаю, что хочешь владеть красильней, детищем свои, полноценно. Чего бы сына просто не отравить?

Женщина рассмеялась, прям как недавно в экипаже.

— Святая Матерь! Я не роковая вредительница из глупых рыцарских романов, Ллейн. К тому же что мне потом в суде говорить? Я люблю своих детей, даже чуть больше, чем красильню. Да, ты прав, никто из них её не получит, но… и жизнь свою за неё не потеряет. Просто пусть Двэйн живёт с тобой. Пусть не имеет возможности влиять на моё дело, мешать мне. Мы оформим ученический договор на несколько лет, обсудим оплату. Ты запишешь, как и принято, требования, запреты, скажем, не курить, не играть в кости. В этом тухлом местечке есть кабак?

— Да.

— Не спать с проститутками, и так далее. В самом начале будет тяжело. Двэйн ленивый и слегка не от мира сего. Однако точно свыкнется. Повторяюсь, я люблю своих детей.

— Несомненно.

— И давай без сарказма. Люблю. А потому дай ответ на один вопрос, Ллейн.

— Дай вопрос, я дам ответ, Мария.

— У меня должен быть ребёнок. Всё ли с ним будет хорошо?

Оба помолчали. Заговорил звонкоголосый Ллейн:

— Даже не буду гадать. Как и всегда, родишь без боли, а опосля поглотишь жизнь своей любовью.

— Не смешно. Хотя правда. Люблю их, особенно до трёх лет. Да и пахнут так вкусно, что, говорю серьёзно, хочется съесть.

Дорогая Мария, моя уважаемая мать, здравствуй. Этим письмом сообщаю, что у меня всё хорошо. Господин Ллейн — прекрасный человек милейшего нрава! Он добр, вежлив. Я благодарю бога и тебя за то, что мне попался такой учитель.

— Ты суть грязь под ногтями, бесполезная мелочь, случайность, пустое мгновение. — Добрый и вежливый, с прекрасным нравом господин Ллейн даже не смотрел на стоящего перед ним Двэйна, был всецело занят едой.

Дожевал.

— Ты суть испорченный воздух. Отойди от меня.

Двэйн отошёл, старик снова дожевал.

— Ничтожество. Ничем не примечательный юнец, коему природа вручила подарок — небось, по ошибке. Я, мастер, ею не одарён. Она, — указал на Вивьен, сидяющую вместе с колдуном за столом и, видимо, «испорченным воздухом» не являющуюся, — одарена. Но какой ценой! Тупостью разума.

Слюна с приоткрытого рта девушки капнула в плошку с супом. Старик наконец-таки соизволил глянуть на юношу, но только для того, чтобы гневно махнуть в его сторону ножом. Капли кисло-острого соуса долетели до лица и богатой «лицемерной» одежды.

— Мерзость. Умойся и смени тряпки. И отвечай, ничтожество, башкой хотя бы верти! Взрослый мужик, а как вести себя перед старшими, до сих пор не знает. Слышишь меня, испорченный воздух, грязное животное? — Испорченный воздух, грязное животное кивнуло. — Я сделаю из тебя человека, сделаю мага, сделаю мастера! Сквозь кровь и слёзы, сквозь очищающий огонь. А пока пшёл прочь!

Ты была права насчёт моего дара. Господин Ллейн тут же разглядел его и буквально в первый день принялся обучать.