Войско разделилось. Тридцать воинов с Горуздом вправо пошли:

— К поляничам? — спросила Халена. Гневомир хмаро посмотрел им в спину и кивнул:

— Мало, однако.

— Справятся, — уверено заявил Миролюб.

Дальше шли молча, увеличивая темп. Копыта лошадей глухо печатали дерн, сердце Халены билось им в такт. И ни беспокойства в груди, ни холодка предчувствия беды, ни тревоги, ни страха. Ей казалось, что они затеяли конную прогулку для того, чтоб развеять хмурое настроение мужчин, коней, застоявшихся, выгулять. Или учебную вылазку, или передислокацию войск с целью тренировки устроили.

Девушка улыбалась ветру, жмурилась на солнце, то и дело косилась на побратимов: что ж вы такие серьезные-то? Те же игриливое настроение посестры не разделяли — знали, не борьбище молодецкое впереди — сеча. Но зачем в сердце девичьем раньше времени тревогу и страх родить? Пущай пока радуется…И им спокойней — а то поди узнай, что опосля вытворит.

`Ничего — в тереме запрем', - решили оба, переглянувшись. И синхронно вздохнули — удалось бы…

Ненадолго Халене хорошего настроения хватило — вчерашняя медовуха, отсутствие завтрака и скачка — давали о себе знать. Вскоре в ушах девушки уже шумело не от ветра, от головной боли и стука не менее двухсот копыт.

А вскоре и другое прибавилось — беспокойство.

По дороге они встретили молодуху с детьми. Та стояла у тропы, хмуро поглядывая на проезжающих мирян, и крепко прижимала к себе детей. Семеро малышей в рубашенках с постными, перепачканными сажей и грязью лицами. Да и сама не лучше выглядела — словно с пожарища — лицо в копоти, брови обгорели и одежда — лохмотья.

Трувояр мимо не проехал, направил лошадь к ней, заговорил. И потемнел лицом.

— Беда-а-а, — протянул Миролюб, смекнув неладное.

Купала Трувояра окликнул, обратно в строй вернул. Тот то и дело оглядывался на женщину, но перечить десничему не стал. Оно и понятно — его и так брать не хотели — зелен совсем в сечу идти, насилу напросился, до земли Мирославу поклон бил с сотоварищами.

Халена выяснить решила — откуда женщина да почто вид такой жалкий?

Направила к ней гнедую, склонилась:

— Здрава будь и дети твои на долгие годы. Откуда путь держишь да куда?

Женщина с минуту на нее смотрела, словно глазам не верила, и вдруг поясной поклон положила:

— Здрава и ты будь многие лета, Халена Солнцеяровна!

— Мы знакомы? — удивилась Халена.

— Слух о тебе далече идет…А мы с Росничей князю вашему Мирославу с поклоном идем. Пожгли нас степняки, со всего городища акорья одни да кроха людская осталось. Тьма ахидов набежала, насилу ушли. Вот кого нашла да собрала, — рукой детей обвела. — Почитай, все.

— Что ж воины ваши делали? Князь ваш?

— Малику недосуг, отбъется-ль сам — не ведаю. А наши мужи все полегли, — скатилась слеза по щеке женщины. Вздохнула тяжко молодка. — На вас они идут тучей, а вас, зрю, малость…

— За нас не бойся, — выпрямилась девушка и, не зная, что в утешение сказать, на Миролюба, ее поджидавшего, глянула просительно. — Маманя тебе наверняка съестное в дорогу дала, поделись, коль не жалко.

Парень без слов туес от седла отвязал, Халене подал, а та женщине:

— Детей покорми, путь не близкий. А к Мирославу придешь — от меня поклон бей. Скажи — Халена шибко его принять вас просила. И отслужит за то по чести.

И коня наддала, оставив молодку в растерянности.

Смурно на душе было, тесно. И подумалось — кончилось время беззаботное, и смех и забавы, словно не туес она с нехитрой снедью отдала, а что-то другое, не материальное, без чего жизнь такой светлой уже не кажется. Может ребячество глупое? А может и себя саму, ту вчерашнюю, что забот серьезных не ведала? А скорей всего — покой. Прошлое она не помнила, а теперь и будущее туманом подернулось — как там оно будет, что?

И подумалось — не важно, что ждет ее, важно, чтоб других на дороге в будущее поджидало лишь хорошее, светлое и радостное, как этот мир, как все, кто его населяет. А ей и того довольно, чтоб не видеть больше слез, жалкие лица сирот обескровленных.

— Степняки, говоришь? — прошептала, перед собой глядя.

Гневомир глянул на нее и насупился — таперича держись. Устроит Халена ворогам кисель со смородиной, ужо попотчует до сыта. Ишь озлилась…

И пробасил:

— В сечу поперед меня полезешь, князю снаушничаю.

Халена только глянула на него: нашелся тоже наветник!

Миролюб же вздохнул:

— Почто байдану не вздела?

— Так ее не брали, — возмутился Гневомир. — Сама увязалась, шалая. Купала вот ее узрит, будя сеча — в терем запрут и весь сказ!

Халену раздражало опекунство побратима и разговоры глупые. Молчала она, крепилась, да не сдержалась:

— Ты, соколик игреливый, шибко высоко-то не залетай: мы с тобой одного неба птицы, и лететь нам в паре, пока Бог даст, а ведаю — даст долго. Во всяком случае, я к праотцам не тороплюсь и других, по мере сил, не пущу. Дело у меня теперь здесь образовалось нешуточное. И пока его не завершу, в тереме ты меня только виртуально запереть сможешь. И князь, кстати, это понял. Потому не вернул. Посему, рысак ты мой черногривый, мечты свои меня за пояс брюк удержать, брось, и угрозы детские туда же убери. А что сеча впереди, что игрища — мне все равно. Управимся в Вехах со степняками, к поляничам подамся — помочь им надо. Хоть послухом считайте, хоть девкой глупой беспантолычной. И байдана мене ваша — без надобности. Святой долг исполняя, сердце под железо не прячут. А этот долг — святой — Родину защищать, мир этот и людей, что живут в нем светло, честно, на чужое не зарясь. А кто позарился — сам себе смерть выбрал.

— И убьешь, не спужаешся? — настороженно глянул на нее Миролюб — не по себе ему было, не за себя, за нее несмышленую. Говорить можно, что угодно — язык, знамо, и у птиц без костей, а вот за слова отвечать не каждый умеет.

Знал, бой предстоит с ворогом, а значит, убивать будут всерьез. Сам он смерть не раз видел, и не раз уж ее дарил, довелось в смутную годину невыученным меч поднять. И помнит хорошо лицо первого убитого им воина — лютича. И помнит свое состояние после сечи — когда ужас от содеянного и непонимание, и осознание, что иначе и быть не могло, и дрожь в теле, душе, и в желудке, что клубок змей. И тошно до озноба…

Гневомиру-то ясно — все едино, что с девками в лес по грибы да для забавы, что в сечу за смертью своей ли чужой.

— Убью, — заверила Халена да так искренне, что и не усомнишься.

Нахмурилась, сама себе изумляясь: сердце спокойно, а на душе тихо, но пасмурно, словно в воздухе перед грозой холодом тянет. И точно знает — будет у смерти честный пир по ее воле, и не дрогнет рука, чужую жизнь скверника отбирая. И что скверники, и что смерти достойны — тоже сомнений нет.

Неужели она убивала уже? Когда, кого, как?…

Молчит память, даже настолько важное прячет верно, крохи-улики не оставляя. Вот и думай, что хочешь, считай себя хоть киллером. А кем, собственно, еще?…

Что ж это самое плохое в голову идет?! Никакой она ни киллер — обычная спортсменка! Или капитан галактической разведки?…

`Так, стоп, а это еще что'? — сильней нахмурилась Халена.

— Ты, Солнцеяровна, брови не хмурь. Супротивничать тебе я не стану, а и одну не пущу! С тобой буду. А куды там тебя понесет — мне знать не след. Богам ведомо — то и ладно, — заявил Гневомир, жестким прищуром одарив девушку. Слышалась в его голосе непривычная серьезность. Таким тоном клятву обычно дают. Только неуместно сие, по мнению Хлены, да и глупо по сути. Она лишь головой качнула — `Боги'! Люди! Вот кто пряжу своей судьбы прядет и чужую нить тянет. Один — без умысла, другой тщательно взвешивая, оценивая, примеряя, петельку к петельке подгоняя. Чуден порой узор выходит настолько, что ни одно поколение потом понять его пытается. И ладно, коль во добре ткано…

— Боги — боги на небе, а мы люди — боги на земле. Сами кашу варим, сами и едим, — заметила тихо.