8

Услыхав, как Прохор Пылаев в запальчивости выкрикнул, что забрали благочинного, Елистратов поспешил в город. Если арестован один из главарей заговора, опасность угрожает и ему! Необходимо скрыться.

Но возможно и другое (в это хотелось верить): благочинного арестовали за то, что, вопреки неоднократным предупреждениям, он в проповедях по-прежнему предавал анафеме безбожников в диавольском одеянии — черных кожаных куртках. Всю дорогу от вокзала до особняка доктора Любашова Елистратов напряженно всматривался в мглистость пустынных улиц — нет ли слежки.

На подоконник окна в доме Любашова ставилась зажженная лампа с зеленым абажуром. Это был условный знак: все благополучно и «преферанс» состоится. Сегодня заиндевевшие стекла отсвечивали, как и в прежние вечера, зеленым светом — цветом надежды.

Все в порядке, Любашов дома! Большевикам не удалось напасть на след заговора. Елистратов четыре раза нажал кнопку звонка. Калитка открылась, но перед ним оказался не доктор, а незнакомая дама. Елистратов отпрянул назад, но женщина схватила его за рукав.

— Заходите. Я супруга Никтопалиона Аркадьевича!

— А… он… сам… где?

— Дома. Но нездоров.

Никтопалион Аркадьевич лежал на диване с холодным компрессом на сердце. Ломберный столик не раскрыт, карты и карандаши не приготовлены. Никтопалиону Аркадьевичу явно не до преферанса.

Увидя Елистратова, он хотел приподняться, но, жалобно ахнув и прижав к груди мокрое полотенце, бессильно опустился обратно. Побелевшие губы и пухлые руки одинаково мелко дрожали. Он достал из-под подушки свернутую трубочкой бумажку.

— От благочинного, из тюрьмы, — заикаясь, прошептал доктор.

Елистратов схватил записку. Духовный пастырь предупреждал сообщников, что задержанный Дикопольский умер от разрыва сердца, не сказав ни одного слова, но письмо Дядюшки в лапах ЧК.

«Подобно Иову во чреве кита, томлюсь в темнице, — писал он. — Но дух мой тверд, ако кремень, и любые муки приму не дрогнув, как принимал их сын господний».

Елистратов верил: фанатик-благочинный ничего не скажет. Но осторожность необходима еще большая.

Елистратов убрал с подоконника лампу. Собираться здесь нельзя. Надо поскорее уходить.

Любашов по-бабьи всхлипывал:

— Если заберут меня — я погиб!.. Благочинному хорошо храбриться… Его не тронут… Побоятся гнева верующих… А меня… Обязательно расстреляют… Боюсь!

Елистратову было одинаково безразлично, поставят Любашова к стенке или он, как Дикопольский, умрет от страха. Но то, что Любашов на первом же допросе всех выдаст, — было бесспорно. Что же сделать, чтобы Любашова не арестовали? Взять с собой? С собой?! Нет! Брать Любашова глупо. Лишняя обуза.

Елистратов посмотрел на Любашова. Повернувшись на бок, со страдальческой гримасой, тот сосредоточенно отсчитывал капли лекарства, тяжело падавшие в рюмку. Да, иного выхода нет. Елистратов, не спуская глаз с морщинистого багрового затылка Любашова, вынул из заднего кармана вороненый браунинг…

Едва он отошел от калитки, вдали, из-за угла, показались вооруженные люди. Они быстро шли навстречу. Чекисты! Елистратов хотел повернуть обратно, но усилием воли заставил себя, не ускоряя шаг, продолжать идти им навстречу. Заворачивая в переулок, он оглянулся. Отряд остановился возле докторского особнячка.

На другой день по городу поползла страшная новость — чекисты зверски убили известного доктора Любашова, застрелив его больного в постели!

Сформированному добровольческому рабочему полку не пришлось грузиться в вагоны и совершать длительные переходы, чтобы попасть на фронт. Фронтом стала окраина заводского поселка.

Услышав о наборе в полк, Ляхин первым поспешил в ревком. Сняв очки и молодцевато подтянувшись, чтобы стать выше ростом, он прошел в комнату, где производилась запись.

Но уловка не удалась. В поселке хорошо знали Алексеича. Как он ни настаивал, как ни кипятился, ему отказали. Ляхин даже прихворнул от огорчения и собрался написать в Москву Якову Михайловичу Свердлову (поди, не забыл, помнит Пташку Певчую) про незаслуженную обиду.

Но, прикинув, что белые дойдут до поселка быстрее, чем жалоба до председателя ВЦИК, решил обратиться к Прохору. Командир полка может своей волей зачислить Алексеича в число бойцов.

Вернулся Ляхин от Прохора, примирившись с тем, что придется дышать одним воздухом с колчаковской контрой. «Для тебя и здесь делов хватит!» — сказал Прохор.

Прохору невольно припомнились далекие дни пятого года. Глубокая и крутая расселина, отделявшая поселок от города, помогла дружинникам обороняться от наступавшего врага. Теперь, наоборот, враг рвется к городу, и драться с ним придется, построив на улицах баррикады и превратив каждый дом в крепость. Это значит — подвергнуть поселок разрушению и погубить стариков, женщин и детей.

Трудно Прохору, родившемуся и выросшему здесь, решиться на это. Надо посоветоваться с военным начальством, с которым до сих пор разговаривал только по телефону.

Пылаев пошел в штаб обороны.

Увидав Лохвицкого, Прохор сразу узнал его и обрадовался, что оборону поселка доверили такому толковому командиру. И Лохвицкий, едва Прохор снял суконную шапку пирожком, вспомнил бурный спор управляющего заводом с инженером.

Выслушав Прохора, Лохвицкий прошелся по комнате, в углу которой, одна на другую, громоздились школьные парты. Он остановился подле черной классной доски и долго смотрел на сохранившуюся меловую запись алгебраической формулы.

— Конечно, жестоко и нелепо разрушать то, что создано руками человека. Быть учителем лучше, чем быть военным. Но я, увы, солдат. Для меня главное — задержать противника. Если ради этого потребуется уничтожить поселок, я не буду колебаться!

Схватив тряпку, Лохвицкий решительным движением стер числа и знаки. Прохор шумно вздохнул.

— Но ваша борьба с казаками в пятом году весьма поучительна. Ну-ка, покажите расселину, о которой, вы рассказывали.

Лохвицкий внимательно следил, как осторожно двигался по карте пылаевский палец. Но вот палец замер.

— Здесь? — спросил Лохвицкий.

— Да!

— Уверены?

— Она! — решительно сказал Прохор.

Лохвицкий в полной мере оценил стратегическое преимущество природного оборонительного рубежа. Он и раньше понимал — принимать бой в поселке невыгодно. Теперь, благодаря командиру рабочего полка, найден эффективный вариант.

— Молодчина, что пришли. Стемнеет, начинайте отходить на новые позиции.

Таганцев сидел дома. Правда, он раз попытался пойти на станцию, чтобы лично убедиться, что вагоны с оборудованием не отправлены, но Варвара Лаврентьевна категорически заявила: он это сделает, перешагнув через ее труп. Ростислав Леонидович открыл форточку. В кабинет с морозным воздухом ворвались звуки пулеметной и ружейной стрельбы. На время затихая, она, однако, насколько мог определить Таганцев, звучала на одном и том же месте. Значит, наступающие колчаковцы еще не вошли в поселок.

Со многими рабочими, что сейчас сражаются, Ростислав Леонидович проработал много лет, веселился на семейных празднествах и даже был крестным отцом. И Таганцеву становилось стыдно, что он грубо разговаривал с Прохором. Ведь Прохор тоже там!

Аси вторые сутки не было дома. Она находилась в больнице, куда поступали раненые.

Варвара Лаврентьевна, волнуясь за дочку, попросила Вадима, приехавшего из города, пойти в больницу и разыскать ее.

По пути в больницу Вадим обратил внимание на то, как безлюдно в поселке. Не было обычного в это время оживления, когда со всех сторон, сперва отдельными ручейками, а потом сливаясь в один поток, шли к проходной рабочие. И, наоборот, в больнице, где обычно царила строгая тишина, — шумно и суматошно. Привезли очередную партию раненых. Мимо Вадима проходили санитары с носилками. Одни раненые лежали неподвижно, без сознания. Другие стонали и беспокойно метались, их приходилось удерживать, чтобы не свалились с носилок.

Вдруг Вадим увидел Алешу Баранова. Его широко раскрытые глаза напряженно застыли, а зубы сжаты с такой силой, что Вадим ощутил боль в челюстях. Казалось, их свела та же судорога, что и у Баранова. Алеша глухо мычал, и пот крупными каплями покрывал его белое лицо. От тошнотворного запаха крови у Вадима закружилась голова. Он не помнил, как снова очутился на улице.