был продиктован не столько своекорыстным страхом перед нараставшим натиском угнетенных классов, открыто стремившихся к революционному преображению мира, сколько трагическим предвидением того, какой непомерной ценой будет куплено всемирно-историческое обновление, к каким преступным средствам самообороны прибегнут властители обреченного миропорядка. Истребительные войны, массовые казни, лживые посулы — всё будет признано «дозволенным», лишь бы продлить свое пребывание на исторической сцене, отстоять — хотя бы только на краткий срок — свое «священное право» на беспощадную эксплуатацию большей части человечества.

Но как бы ни были благородны помыслы лучших представителей искусства декаданса и по-своему зорки их тревожные предвидения, подняться до трезвого познания окружавшей их действительности и тех исторических сил, которым предстояло сокрушить твердыню капитализма, они не сумели. Для этого надо было покончить с «невнятицей» декадентского мышления…

Позднее — много лет спустя по написании «Будденброков» — Томас Манн о себе отозвался как о писателе, «вышедшем из декаданса», но вместе с тем возымевшем решимость «освободиться и отречься» от декадентства. «Более зоркие умы найдут во всех моих работах следы такого устремления, попыток и доброй воли».

Следы этого устремления (в то годы еще подсознательного) явственно проступают ужо в «Будденброках». Томас Манн и в первом своем романе не «декадент», а зоркий летописец определенного периода в истории немецкого бюргерства, трезвый аналитик причин, породивших этот период — «эпоху под знаком конца», говоря на языке того времени. Именно для того, чтобы разобраться в объективных предпосылках (биологического и социально-исторического порядка), Томас Манн и сделался летописцем. Это познавательное значение «беспристрастно-летописного стиля», которым написаны «Будденброки», было угадано уже одним из первых рецензентов романа, — правда, им был Райнер Марна Рильке.

Если бы причины, обусловившие падение и гибель «династии Будденброков», были понятны молодому романисту, он не стал бы так пытливо вчитываться в семейную хронику ничем, по сути, не примечательного рода любекских оптовых торговцев пшеницей, рожью и овсом. Ни одна из этих причин, отдельно взятая, не обладала столь уж очевидно разрушительной силой. Досадные убытки, почти неизбежные в большом торговом деле, уравновешивались немалыми прибылями. Но с некоторых пор капитал старинной фирмы «Иоганн Будденброк» хоть и не убывал, однако прирост его был ничтожен — в пугающем несоответствии со стремительно преумножавшимся богатством господ Хагенштремов и им подобных разбогатевших «выскочек». Беда — то есть возраставшее преобладание убытков над прибылями — складывалась постепенно из сотен малых просчетов и упущенных «счастливых возможностей» в часы хандры, телесной и душевной усталости.

Когда начался этот сперва почти незаметный, а потом все более крутой и стремительный спуск с вершины, казалось, столь прочного благополучия, — спуск, а там уже и срыв, провал в отверстую бездну, в «ничто»?

Уж не тогда ли, когда прадед и дед маленького Ганно — Иоганн Будденброк-старший и его сын, консул Иоганн Будденброк, — «вернулись домой к обеду злые и расстроенные»? Фирма «Штрунк и Хагенштрем» перехватила выгодную поставку большой партии ржи в Голландию… «Ну и лиса же этот Хинрих Хагенштрем!.. Пакостник, каких свет не видывал…»

Л может быть, позже, когда обанкротился зять консула, господин Бендикс Грюнлих? Как настаивал на этом мнимо-выгодном браке своей дочери консул Иоганн Будденброк четыре года тому назад! И Тони смирилась: из дочернего пиетета вышла за нелюбимого человека, поступилась мечтой о «браке по любви» с сыном старого лоцмана, Мортеном Шварцкопфом, студентом-медиком, геттингенским вольнолюбием, умным и довольно красивым малым… Но такой брак, по мнению ее семьи и всех «правящих семейств» славного города, был бы недопустимым мезальянсом… «Это ненадолго, Тони! Время свое возьмет… Все забудется…» Так пытался ее утешить старший брат — Томас Будденброк. «Но я как раз и не хочу забыть! — в отчаянии крикнула Тони. — Забыть… Да разве это утешение?»

Она и не забыла, не забыла и после двух неудачных браков и скандальных разводов с пройдохой Грюнлихом и добродушным, ленивым обывателем Перманедером. Словечки и рассуждения Мортена сохранились в памяти ее бесхитростного сердца. Его «сидеть на камнях» (в смысле «отлучения от счастья»); его резкие отзывы о ничтожестве немецкой прессы; его: «Сотовый мед вы можете кушать спокойно, фрейлейн Будденброк… Тут, по крайней мере, известно, что вводишь в организм…»; даже ученое его объяснение отека легких: «При этом заболевании легочные пузырьки наполняются такой водянистой жидкостью… Если болезнь принимает дурной оборот, человеку невозможно дышать, и он умирает…» — все это не позабылось, время от времени всплывало из бездонной глуби ее ранних впечатлений, стало в романе «лейтмотивом», неразрывно связанным с образом Тони Будденброк, вернее: с трагическим пластом ее подсознания, о котором и не догадывался ее инфантильный рассудок.

Но здесь — не об этом, а об уроне, нанесенном фирме «Иоганн Будденброк» банкротством Бендикса Грюнлиха. Он был не так уж велик, этот урон… Консул Будденброк не стал вызволять из беды своего негодяя зятя. Ему без труда удалось получить согласие дочери на развод с «этим Грюнлихом», оказавшимся низким обманщиком, а теперь «ко всему еще и банкротом»: «Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой… с радостью!» (то есть: «с радостью с ним расстанусь»). «Недоставало, чтобы еще ты обанкротился! Хватит! Никогда!»

«Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко, что в уголках рта и на щеках образовались складки, а это у него обычно служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки».

Еще бы! Если б Тонн решилась связать свою судьбу с судьбою мужа, ему пришлось бы — это он все же считал своим долгом — уплатить по векселям господина Грюнлиха, поддержать его дело, что обошлось бы ему в сто двадцать тысяч марок! А так все сводилось к сорока тысячам, да и то в перспективе, то есть в случае, если Тони выйдет вторично замуж. Вот и все! Не считая, конечно, «черного пятна» — развода, впервые занесенного в доселе безупречную семейную хронику Будденброков.

Когда, вслед за Иоганном Будденброком-старшим, покинул земную юдоль и младший носитель этого имени, главою фирмы стал Томас Будденброк; и сразу же в старинном торговом доме «повеяло свежим духом» более смелой предприимчивости. Благодаря уверенным светским манерам, своей покоряющей любезности и такту, новому шефу удалось заключить не одну выгодную сделку; при консуле Иоганне Будденброке такие связанные с риском блестящие успехи не замечались… Но что-то уже и тогда, на заре его деятельности, угнетало Томаса Будденброка: он частенько жаловался Стефану Кистенмакеру, своему неизменному другу и почитателю, на то, что «личное вмешательство коммерсанта во все дела, увы, выходит из моды», что «в наше время» курсы узнаются все скорее, благодаря чему уменьшается риск, а тем самым снижаются п барыши. «Время идет вперед, и лучшее, как мне кажется, оставляет позади… Мой дед, например, в пудреном парике и туфлях, отправился в Южную Германию в качестве поставщика прусской армии. Он обольщал всех, кто с ним соприкасался, пускался на всевозможные уловки и заработал уйму денег… Ах, Кистенмакер! Боюсь, что коммерсантов ждет жизнь все более и более серая…»

Эта тоска по былому, а говоря «презренной прозой» — по торговой конъюнктуре времен его деда, то есть времен освободительных войн против «великого корсиканца», она-то и отличала Томаса Будденброка от Хинриха Хагенштрома и прочих коммерсантов новейшей формации.