Ни капли, по-моему. Так мне и надо, честное слово.

Вблизи глаза гоблина показались мне огромными до сумасшествия. Он поднес кувшин совсем близко к моему лицу, и запах зелья ударил в нос не хуже дубины. Я дернулась и закашлялась, от вони заслезились глаза, а к горлу подступила тошнота. Рассудок мой начал мутиться, а Марр схватил меня за подбородок свободной рукой и сжал его костлявыми пальцами, заставляя меня открыть рот. В тот момент я, наверное, вполне способна была перекусить что-нибудь железное — с такой страстью я сжимала челюсти. Однако помощь товарищей и тут оказалась Марру кстати: их пальцы впились в мои щеки, а кто-то умный догадался, наконец, зажать мне нос. Мои губы раскрылись сами собой, и не успела я вдохнуть, как густая, пряная и отвратительная жидкость заполнила мой рот. Я искренне пожелала, чтобы меня тут же и вытошнило. Прямо на чертова шамана.

Мои внутренности начали скручиваться в узел… Волна жгучей мути родилась где-то под грудью и начала стремительно заменять собой все: кровь в моих венах, воздух, который я выдыхала, мысли, которые продолжали судорожно метаться в угасающем сознании… На грани слуха застучали барабаны, мои глаза начали закатываться, и я уже приготовилась к новому обмороку, отчаявшись противиться действию зелья.

Но спасительное забытье все не наступало, а гоблины, как только их шаман закончил лить в меня отраву, тут же отпрянули. Я подняла мутный взгляд на Марра, пытаясь открыть рот и сказать… что? Ни звука произнести не получалось. Ощущение было такое, будто рта у меня и вовсе не было. Как и рук… и ног…

За спиной шамана, казавшегося мне теперь только расплывшимся темным пятном, полыхал костер. Барабаны продолжали стучать где-то на самом краю рассудка. Дух мой оказался в плену скованного колдовским отваром тела и яростно метался теперь по своей темнице. Перегрызть Марру глотку… а лучше толкнуть этого уродца в огонь, вот смеху-то было бы… было бы так весело, если бы все эти перья на нем вспыхнули… так весело…

Мне показалось, что костер, на который я смотрела, пока это желание билось во мне, точно муха в паутине, ожил. Он смотрел на меня. Он улыбался. Мне было совершенно невдомек, откуда эта уверенность и ощущение… родства?

Пляска огненных языков и ритм барабанов внезапно оказались связаны единым танцем, и откуда-то из самой глубокой и темной пропасти моего неожиданно расширившегося разума, пропасти, которую я до сих пор даже не осознавала, стали подниматься тяжелые, но мощные волны неясной Силы. И тогда я услышала.

Что-то изменилось вокруг. Стало светлее. Казалось, что все пространство, окружившее меня, поросло синеватыми мерцающими травами, и посредством этих трав мир говорил. Холодная порода под моими коленями, костер, валуны… вдруг обрели голоса. Они не были похожи на человеческие, как и язык их ничем не напоминал ни один из тех, что мне доводилось хотя бы слышать. И, тем не менее, я его понимала… каким-то чутьем… внутренним слухом.

Тебе понравилось бы, если бы эти перья вдруг стали просто маленькими, красивыми искорками?

Да. Очень.

Ты этого правда хочешь?

Еще как!

Хорошо.

В мой слишком огромный, переставший помещаться в маленькое тело разум, ворвался жуткий вопль, из которого восприятие безошибочно вычленило изумление, ужас и боль.

Продолжай.

Хорошо.

Огонь танцевал вокруг меня, радуясь своей свободе, и музыкой ему служили крики гоблинов. На миг мне показалось, что я — не внутри моего тела, а вовне, и голубые травы опутывают мои ноги, руки, прорастают в моих волосах — а тело радо этому, радо впустить в себя эти тусклые лунные стебли. А вокруг него, в опрокинутой прозрачной чаше, нарисованной окончательно закусившим удила воображением, бушевало пламя, пожирая все, до чего дотягивалось: шатры, сухую солому шалашей и их обитателей, часть из которых уже бросилась бежать. Не врассыпную, как можно было ожидать, а строго придерживаясь какого-то определенного направления. “Выход!” — всплыла на дне чаши неожиданная мысль, и мое тело ответило ей, отправляясь следом за ними. Огонь остался за моей спиной, шепча слова прощания, а я с любопытством следила, как они оборачиваются на меня, верещат и пытаются бежать еще быстрее. Причинять им вред я уже не видела смысла: ни один из них больше не осмелится поднять на меня свою когтистую лапу.

Путь лежал через коридор из темного камня. Было темно. Гоблины прекрасно обходились без света, а я снова зажгла магический фонарь. Только наблюдая пляску теней за встречными статуями, я сообразила, что даже жесты мне для этого не понадобились. Прозрачная чаша двигалась вместе со мной, и я остро воспринимала все, что попадало в ее пределы. Тело не очень хорошо слушалось меня в странном нынешнем состоянии… однако мир в области чаши повиновался мне беспрекословно, что с лихвой возмещало эту неприятность. Теперь я повелевала голубыми травами: повинуясь моей воле, они пронизывали толщу камня и позволяли мне чувствовать каждое колебание воздуха. Скоро я поняла, что свет мне не нужен, ибо вовсе не глаза вели меня по этим старинным тропам…

Времени для чаши, которая была мной, не существовало. Поэтому я не могла сказать, через сколько часов, мгновений или дней коридоры и ступени вывели меня к огромным воротам – даже не так – вратам, около которых сгрудились умудрившиеся не потеряться и не заблудиться гоблины. При виде меня они заверещали и утроили усилия, пытаясь открыть их. Но ворота явно были тяжеловаты для этой кучки. Я удивилась тому, насколько эти противные существа мне сейчас безразличны, и сосредоточила свое внимание на дверях. Голубые стебли метнулись к ним и оплели их так туго, что по древнему камню мгновенно заструились трещины.

Что сталось с гоблинами, я уже не увидела, потому что из-за ворот хлынул слишком, слишком яркий свет, а следом ворвался разъяренный ледяной ветер.

Это было настолько резко, внезапно и ослепительно, что чаша моего сознания разбилась с хрустальным звоном, а чувства вновь сузились до одного крошечного ее осколка… который через миг погас в мути нового, последнего на сегодня забытья.

…Я пришла в себя от холода. Мерзла до ужаса щека, которой я прижалась к каменному полу. Прошло, наверно, несколько минут прежде, чем меня накрыло волной неимоверной усталости, заставившей тело возопить в муке, моля об одеяле. Теплом, большом одеяле. Которое лежит на кровати, стоящей в уютной комнатке какого-нибудь трактира, где в зале весело трещит камин, а милая пухлая служанка разносит вино с пряностями.

Картинка представилась мне так ясно, что я расплакалась от невозможности оказаться там прямо сейчас. Пошевелиться оказалось очень тяжело, но с помощью неимоверных волевых усилий и площадной брани мне все-таки удалось встать на ноги. Удивительно, неужели совсем недавно по моему желанию занимались пожары, а каменные двери слетали с петель?

Однако, оглядевшись, я поняла, что мне все это не приснилось. Резные врата так и лежали на заснеженном склоне, покореженные и удивленные, утратившие свое пугающее величие. Гоблины наверняка обращались с ними уважительнее. А вот и они, кстати: несколько трупов, которые уже успели слегка заиндеветь. Судя по позам, в них не осталось ни одной целой косточки, чего и следовало ожидать. Мной овладел короткий приступ безумного смеха. Марр, наверное, и понятия не имел, как все может обернуться, иначе никогда бы не заставил меня пить эту свою дрянь…

При воспоминании о вкусе и запахе шаманского зелья меня затошнило, а потом началась долгая, тяжкая и тугая рвота. Когда мой желудок, наконец, перестал ползти в направлении горла, мне стало намного легче. Слабость, правда, еще усилилась, но теперь она угнетала меня меньше: такой-то беде легко было помочь крепким и сладким сном.

Я выпрямилась и огляделась. Выбитые мной врата, как выяснилось, были вделаны прямо в скалу. Никакой резьбы, никаких изысканных колонн, словом – ничего, что выдавало бы присутствие того огромного подземного сооружения, в котором мне случилось побывать. Отчего-то я была уверена, что та зала, в которой обосновались гоблины – лишь часть его и, вероятно, не самая большая. Хотя… кто знает?